Константин Сергиенко - Самый счастливый день
……………………………………
……………………………………
Наступили мокрые холодные дни ноябрьских празднеств. Вера Петровна позвонила из Москвы и сказала, что приедет дня через три. Я не решался спрашивать о делах. По главной площади, в центре которой всё ещё высился монумент Вождя, двигались колонны демонстрантов. Из громкоговорителей вырывались лозунги, разобрать их было почти невозможно. Сипело, хрипело, лаяло. Слова пропадали, различался только крикливый тон. Хмурый Вождь молча рассматривал демонстрантов и, казалось, сердился. Был он уже не в чести, но ещё не в опале. Одни до сих пор поклонялись ему, другие вслух проклинали. У его каменных сапог лежали сегодня чахлые цветочки, а раньше их были целые груды.
Я пересёк площадь вместе со школьной колонной и увидел Поэта. Он стоял, заложив руки за спину, вскинув голову и глядя поверх трибуны в серое небо. Я ринулся к нему как бы с неотложным вопросом, а на самом деле чтобы улизнуть из колонны. Присутствие Лесты, бредущей в толпе, жгло сознание. Я сам упросил её прийти в этот день. Её отчуждение становилось слишком заметным, краем уха я слышал реплику Маслова: «Арсеньеву пора разобрать». Мог ли я остановить этот нарастающий вал?
Поэт приветствовал меня лёгким кивком и сразу сказал:
— Знаешь, кто пожаловал? Такой-то. — он назвал фамилию писателя, находившегося в почёте и славе. Поэт иногда обращался ко мне на «ты», и это мне льстило.
— И знаешь, этот… — тут я услышал крепкое слово, — хочет со мной объясняться.
— Значит, вас не забыли, — сказал я.
— Ты видел его машину? Она у горкома стоит.
Мы зачем-то пошли смотреть. Это был роскошный чёрный лимузин отечественного производства. Поражали парадные белые шины.
— Чистый «паккард»! — воскликнул Поэт. — Своего ничего сделать не могут.
Он постучал в стекло, призывая шофёра.
— Где хозяин?
— Отойди, — мрачно сказал шофёр.
— Видал? — не понижая голоса, проговорил Поэт. — Слуги народа.
Из подъезда горкома вышла группа солидных людей. Все в чёрных пальто, чёрных шляпах. Только один в светло-сером и в сером же щегольском кепи. Они остановились, переговариваясь, а затем двинулись к автомобилю. Серый заметил Поэта, сделал какой-то знак, продолжал говорить, а потом направился в нашу сторону.
— Рад, рад тебя видеть, — он приложил руку к серой груди. — Но сейчас не могу, ей-богу. Ждут в обкоме. Ты бы зашёл ко мне вечерком. В пятый коттедж. Посидим, старое вспомним.
— Я? К тебе? — спросил Поэт.
— Могу и я. У тебя квартира?
Поэт смотрел на него.
— Говори адрес, — торопил серый.
Лицо Поэта побелело, губы затряслись.
— Сколько доносов написал? — спросил он придушенным голосом.
Серый откинулся в изумлении.
— Ты спятил?
— Не отмоешься, — процедил Поэт.
— Да ты, да ты… — Серый задыхался, лицо его багровело.
Его окликнули из машины.
— Иду, иду! — Он покрутил пальцами у виска, что-то хотел добавить, но повернулся и тяжело погрузился в свой лимузин.
— Подонок, — сказал Поэт.
Машина заурчала, дала мощный парадный гудок и плавно тронула с места.
Поэт никак не мог успокоиться. Его трясло.
— И эти… — он снова повторил крепкое слово, — правят наш бал.
В учительской третьего этажа накрыли праздничный чай. Внизу гремел концерт духового оркестра. У старшеклассников намечались танцы.
Чай был неплох, китайский, искусно заваренный Розенталем. Подавали пирожные и печенье. Директор держал речь:
— Товарищи, в этот славный праздник мы думаем о том, как повысить успеваемость и дисциплину. За прошлый год мы имеем переходящее красное знамя. Коллектив у нас дружный, трудолюбивый, много молодёжи. — Директор сжал победно кулак. — Задорная молодёжь и убелённые ветераны — достойный сплав. А вы, Сахарнова, почему чай не пьёте?
— Я пью, — пискнула Лилечка.
— Вы, товарищи, не стесняйтесь, пирожные есть. Трудные годы прошли. Теперь будем жить лучше и веселее. Так я о чём?.. Да, красное знамя. Скоро будет комиссия во главе с товарищем Ерсаковым. Надо бы постараться. Подтянуть, так сказать. И не надо так строго. Вот вы, Анна Григорьевна, — он обратился к Химозе, — говорят, очень строги. Двоек много!
— Двоек я ставлю ровно столько, сколько их получают! — отрезала Химоза.
— Нет, я за знания, поймите! — воскликнул директор. — Но не могут же они знать, как вы?
— Я требую только в школьном объёме.
— А представьте, к вам на урок придёт товарищ из комиссии. Что он увидит? Двойки и двойки.
— Не волнуйтесь, Фадей Поликанович, сообразят. — сухо обещала Химоза.
— Вот я к тому… Товарищи, а почему вы не пьёте чай? Остыл? Сейчас подогреем. С пирожными не стесняйтесь. У меня в кабинете ещё коробка. Вопросы есть?
— Есть вопрос, — вступил Котик Давыдов.
— Слушаю вас, Игорь Витальевич.
— Ученики задают вопрос, почему опущены тексты про гениального Вождя. Памятник ведь стоит. Несуразица получается.
Фадей Поликанович крякнул.
— Вы это, Давыдов, не углубляйте. Не наше дело. Скажут, так и будем вести.
— А когда скажут? — домогался Котик. Он явно озоровал, но директору приходилось туго.
— Когда? — Директор задумался. — А вот прибудут товарищи из отдела… — его голос внезапно взошёл на громкую ноту. — И никто не отменял! История скажет своё! А вы, Эмилия Германовна, почему не кушаете? Кушайте, Эмилия Германовна!
— Я ошень, ошень, — отозвалась старушка.
— Товарищи! — сказал директор. — Кто наблюдает за танцами?
— Я! — сказал Котик. — То есть мы. С Розалией Марковной.
— В последнее время происходят тенденции. На последний вечер три десятиклассника пришли в цветастых галстуках. Ровно павлины!
— Это мода сейчас, — подала голос Лилечка.
— Мода дурная, тлетворная, — сказал Наполеон. — Откуда пришла, сами знаете. Игорь Витальевич, никаких галстуков и башмаков на подошве! Строжайшим образом!
— Не пускать? — спросил Котик.
— Не только не пускать, но и записывать. Я буду вызывать родителей. Школьник должен быть скромно одет.
Лилечка не удержалась, зевнула.
— Да! — Завуч повысил голос. — Будем следить. А учитель должен подавать пример. Строгость и аккуратность в одежде.
— Это чаепитие или педсовет с проборкой? — раздался глухой рык из угла.
Все повернулись. На стуле с крохотной чашкой чая в руках сутулился огромный Розанов.
— Я, э… Алексей Петрович, не понимаю, — вкрадчиво произнёс Наполеон, — э… природы вашего вопроса…
Розанов встал, бухая башмаками, приблизился к столу, впечатал в него чашку и, так же бухая, удалился из учительской, плотно притворив дверь.
— Кушайте, кушайте, — растерянно сказал директор.
— А уже половина четвёртого! — вскрикнула Лилечка, хватая сумку.
— Ну, по домам, по домам, — миролюбиво сказал директор, — к очагу. Так сказать…
— Мы всех поздравляем! — запела Розалия Марковна. — От имени месткома! И желаем всего самого-самого наилучшего!
Мне повезло, что Котик дежурил на танцах. С самими танцами повезло. До самого вечера ни один старшеклассник не покинет школьного зала. Даже Серёжа Камсков. Он очень любил танцевать, особенно вальс. Танцевать с Камсковым считалось честью для любой старшеклассницы.
Школьные вечера! В те скудные годы они были так желанны. Вечеров ждали задолго, готовились к ним, особенно девочки. Тут возникали и пропадали симпатии, случались крушения или, наоборот, возрожденья надежд. По залу сновали записки, с ребусами, полунамёками или прямыми признаньями. Полный значения взгляд или, напротив, равнодушие на лице могли повергнуть танцующего в пучину сомнений. Кто-то рыдал в коридоре, кто-то носился как сумасшедший под звуки фокстрота, кто-то, скрестив руки, как Чайльд Гарольд, подпирал безразличные стены, кто-то, схватив пальто, уходил бродить, исчезал или возвращался обратно, а кто-то просто веселился, не думая ни о чём и принимая жизнь с восторгом и самозабвением молодости.
Я постоял в дверях, наблюдая гомонящий, танцующий зал. Камсков говорил с Коврайским. Мелькнуло разгорячённое лицо Гончаровой. Маслов танцует с десятиклассницей. Розалия Марковна деловито пересекает зал. Давыдов с кем-то воркует. На сцене стоит проигрыватель. Из усилителя несётся: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка…» Проха с компанией на такие вечера не ходил, а если появлялся, то ненадолго. Они стояли, засунув руки в карманы, а потом исчезали либо пить водку в школьном дворе, либо выяснять отношения с Лисагором.
Я вышел на улицу. Было ещё светло. Кругом красные флаги, транспаранты. Серое, чёрное, красное. Из репродукторов льются бодрые марши. На главной улице толпы людей. Хохочут, обнимаются, пляшут. Время драк впереди, ближе к вечеру. В груди моей всё та же тоска. Но в сердцевине этой тоски нежное, тёплое чувство. Я знаю, она ждёт меня. Но сейчас ещё рано. Мы условились, что встретимся, как стемнеет, и скроемся у Сабуровых. Свет зажигать не будем. Сейчас это самое верное место. Когда приедет хозяйка, видеться будет негде. Лишь на уроках да в мокрых холодных рощах осенних Бобров.
