Сергей Соловьев - Адамов мост
Раз в двенадцать лет празднуют. Там, где соединяются три священных реки: Ганга, Ямуна и Сарасвати. Да, рикша с вокзала будет катить нас через ночной город на край света, и все время с горочки, с горочки, разведя ноги. А потом этот отель без имени, непонятно где. Утром, пока ты спишь, я выйду поискать чашку кофе, а нет нигде. Какие-то виадуки, тюки, мусульмане. А потом пальцем ткнут: там, в больнице, на втором этаже. Лежат на полу в вестибюле, пронумерованные, роженицы, иду, переступая их, как коконы. Буфет на втором. Спят меж чанами на цементе. И кофе такой же, в чайнике, как цемент. Курицу заказали в номер, косточки принесли, светятся, метакарпальные. Дошли до реки, взяли лодку, плывем. Рыбак на веслах, смотал удочку, гребет, в облака смотрит, серенько, на сносях. Опоздали на пару дней, куммела кончилась. Миллионы людей были здесь в одночасье, река была в лодках, как в оспе. А сейчас тишь, сколько их там, за излучиной, – несколько тысяч, всего-то, осадок, взвинченный ложкой, чаинки: люди, лодочки, чайки… Мимо форта плывем, тяжелые умбристые стены и маленькие окошки в небе, как надрезы, и между ними карнизы над пропастью, карабинеры ходят, смотришь в бинокль, запрокинув голову: бреется, прислонив ружье к стене. Где-то там, на их территории, один из древнейших храмов, подземный. Катакомбы каменных идолов в цветочных венках и свечах, змей много, черных, как закопченные сковороды, изваяний. А на белом свете над подземельем – плющ, вгрызшийся в крепостные стены, вековые лианы, плывущие сквозь камень, голые, сплетенные, как люди, как змеиная свадьба всех людей на земле. И два пацана, увязавшиеся за нами, все теребят за рукав, вытаскивая из-за пазухи полуметровых пиявочных полурыб-полузмей, живых, от которых пахнет залитым водой костром, мокрыми обгорелыми книгами. А потом, на островке у слияния рек, стояли по колено в воде, выйдя из лодки, венки, блюдечки со свечами кружили, тычась в колени, вся река мутилась этим цветочным столоверченьем. Надо бы окунуться. Ни ты, ни я. Стоим, как цапли, голову под крыло. А потом на заднем дворе харчевни над рекой легли в траву, укрывшись твоей шалью, лицом в лицо, очнулись – дня нет. А со мною нђт ничего, никоея книги; а книги есмя взяли с собою с Руси, ино коли мя пограбили, инии ихъ взяли, а яз забыл вђры кристьянские всее, ни
Велика дни, ни Рожества Христова… не знаю, по приметам гадаю, а промежу есми вђр таньгрыдан истрђмень ол сакласын: “Олло худо, олло акъ, олло ты, олло карим елло, таньгресень, худосеньсень. Богъ един, тъби царь славы, творецъ небу и земли”. А иду я на Русь, кђтмышьтыр имень, уручь тутъ тым. Нашли рикшу, а ехать куда – ни улицы, ни названья отеля, ни примет. Виадуки, тюки, больница… Да, кивает, да. При том, что по-английски ни слова. Едем. Крутит педали, высохший весь, как стрекоза без крыльев, лет под восемьдесят, а дорога все в горку. Висит над рулем, переминается на педалях, всем своим минус весом, каждый метр как крепость берет. Слез, тащит, идя рядом, в три погибели. Другие рикши обгоняют, оглядываются.
Неузнаваемые места, все больше. Остановили на перекрестке. Платим.
Не хочет брать. Вдвое, втрое. Нет. Такая мука в лице. Мол, что угодно, только не это, не уходите, я довезу, я найду, я знаю…
Рикши смотрят на эту сцену, покачивая головами. Отошли, оглянулись: стоит, взгляд опущен к ногам в черных чулках пыли, руки висят, как вывихнутые, не шелохнется. А это что? Вернись немного. Да,
Кришнамурти с Дэвидом Бомом, физиком, нобелиатом, протеже Эйнштейна, в Броквуд-парке прогуливаются, беседуют. Бом: “У меня возникло ощущение мысли в ее отношении ко времени. Что прошлое и будущее присутствуют вместе и существует движение какого-то иного рода, что движется вся модель в целом”. Кришнамурти: “Продолжайте, сэр”. Бом:
“Но я не в состоянии нарисовать, как она движется. В некотором смысле она движется перпендикулярно направлению между прошлым и будущим. И тогда я начинаю думать, что движение проходит в ином времени”. Кришнамурти: “В том-то и дело. Не существует ли разум вне времени и потому никак не соотносится с мыслью, которая есть движение во времени?” Бом: “Но мысль должна иметь какое-то отношение к разуму?” Кришнамурти: “Разве? Это вопрос. Я думаю, что связи меж ними нет”. Помнишь, в Чидамбараме, эти плоские пирамиды до облаков, испещренные барельефами, как гигантские микросхемы. Входим, спускаемся в подземелье. Сумрак, факелы и эти до пояса голые монахи-атлеты на маленькой сцене у алтаря. Разминаются телом, духом, диспуты вперемеж с лаптой. Сели напротив, смотрим: то ли дворик платоновский, то ли блоковский балаганчик, пожизненный, под землей.
Да, пора, пойдем уже, два без четверти.
Поезд пришел, вдохнул людей с пола и выдохнул на рассвете – в океан.
Он был светло-коньячного цвета. Волны играли буксиром в миле от берега меж двумя островками, как кошки с мышью. На одном из них, как на тумбе, – статуя Вивекананды с факелом, как Свобода или наша
Родина. На другом, куда пытался причалить этот мышиный буксир, – то ли храм, то ли мавзолей, как вздувшаяся мозоль, прижженная йодом. За ними океан темнел, зеленея. Улица вскипала торжищем и тянулась за город вдоль обрывистого берега с лежбищем валунов внизу.
Продвигаться в этих вязких потоках и завихрениях чернецов становилось все трудней. Они прибывали с каждым часом, выгружаясь из поездов, роем, покрывая холмы, заплетаясь в эту ярмарочную улицу.
Чернецы, мужчины, скупающие все, что блестит, сверкает, звенит; торгуясь, радуясь, хвастая друг перед другом, гурьбой, как дети.
Будто бредем сквозь черный корабль черной воды, трюмы сокровищ.
И вдруг – этот корабль будто раскалывается, раздваивается вода, и в этом проеме, расщепе, размыве они возникают: слепцы. Идут, связанные веревкой, поют, подняв головы к небу, идут на нас, а отойти не можем в сторону, некуда, черный коридор. Чуть впереди идет женщина с запрокинутой головой и губами во все лицо, поющими – одну ноту.
Будто круги в небе ею обметывающая. И рука вперед вытянута, ладонью кверху. На плече торба, как мешок парашютный. За ней музыканты с волынками, тарелками, ветхими ящичками на ремне. Уже вплотную к нам, сквозь нас, по лицу мазнуло рукой, развернуло, запутались, тянет бреднем, идем с ними, внутри, не дотянуться мне до тебя, меж нами трое, поют, и эти веревки, не выпутаться, и не остановишь, солнце восходит, видим его, из воды вздымается, в пол-океана зарево, волны накатом бьют в берег, брызги взметает и сыпет ветром в лицо, идем мокрые, в этом бредне по пояс, они по пояс нам, как лилипуты, в пестром тряпье, мокром, рваном, с запрокинутыми головами, ртами поющими и глазами распахнутыми, как часы без стрелок, – туда глядящими, вверх, где мы, над ними. Идем, как тело, одно, разрубленное, недоразрубленное, висящее на этих тикающих поджилках, как на веревках. Идем, и улице этой конца нет, и песне этой с остановившимися глазами, и этой разваленной хижине тел, плывущей над краем, за которым уже ничего нет, кроме волн, и брызг, и радуги в этой взметенной мороси. – Пой, пой, – говоришь, – смотри: идет, поет, запрокинув голову, с заплющенными, как роженица, кричит и плачет, вцепившись в меня рукой. Ты, – говоришь, всей дрожью, – ты, ты… – Тише, – вжимаю тебя в себя, – ну, тише, всё уже, всё прошло… – Смотришь в глаза, невидящими, как со дна. Губы трогаешь этим талым, как лед: да, да… Одни стоим, над обрывом, под одной шалью, твоей, белой, спиной к стране. – Пойдем, – говорю. – Спиной вперед. Дальше пути нет.
Храм
Счастлива. Ты так бесстыдно счастлива, что смотреть на тебя – щуриться, прикрываясь рукой, так лучишься. Кто б мог подумать!
Скользнула в Индию, как в платьице ситцевое, и кружишься, танцуешь.
Такое родное, ладное, все поет в тебе, льнет друг к другу. Как же мне жить с тобой, любить тебя, когда ты так далеко впереди, бежишь, танцуешь, чуть не в небе. Там бежишь, впереди, в детстве. А я карту мусолю, какой это океан, спрашиваю, сидя у кромки его, в Керале, на западном побережье. А ты бежишь по воде, смеешься. Спроси индуса, пожмет плечами: синий. Он у них на заднем дворе, океан. Был, будет.
Какой? Кто его знает. Сейчас синий. А я карту смотрю, неужели и этот
– Ындийский, как тот, на восточном ее берегу? А там что – Африка, за горизонтом? У тебя на плече сумочка из кокоса. То есть просто кокос, лысый, на молнии, а в нем сумочка, как плацента, яичко от птицы Рок.
А в нем газета. В газету завернут храм с поющими колоннами, поющими камасутру. А за колонной в сумраке девочка, черноглазая, с красным цветком, заплетенным в волосы. Долго следит за тобой, выглядывая из-за колонн, перебегая. И вдруг протягивает тебе на ладони этот сверток с пуджей, сласти молитвенные. И исчезает, не отходя. Там они, открой сумочку, и девочка там, язычок молнии чуть надломан.
Тируванантупурам. Хоть имя дико… Ну-ка скажи еще раз. Пожалуйста, говоришь. Кстати, здесь где-то наша японка… Тара. Да, Тара в
Тируванантупураме, приехавшая из Вайташваранкоила. Вот это я понимаю. Погляди в окно, может, увидим ее. Нет, не время. Ее можно увидеть лишь на закате, стоит, как суслик, на солнце смотрит. Или же на рассвете. Чудо – дважды на дню. У тебя есть чудо – дважды на дню?
