Евгений Шкловский - Фата-моргана
Т.Т. опирался на палочку и, склонив голову набок, близоруко щурился сквозь толстые стекла очков на медленно подходящих к дому бывших учеников. Процесс этот напоминал какой-то неведомый ритуал: Т.Т., приглядываясь и постепенно узнавая, называл подходящего к нему по имени и фамилии (память!), и тот, смущенно приподняв плечи, крепко жал ему руку или обнимал, ощущая слегка затхлый запах одинокой старости.
Запах безнадежности и печали.
На лице же С.В светилась такая лучезарная и, можно сказать, просветленная улыбка, словно его самого только что наградили орденом. Он гордо возвышался рядом с Т.Т., в полкорпуса повернувшись к нему, но взгляд, в котором и вправду светилось не совсем понятное торжество, был обращен к подходившим, скользил по лицам, узнавая и не узнавая (вряд ли он мог знать всех в лицо, хотя тут были известные фигуры, не раз появлявшиеся на экранах ТВ). То ли он так искренне радовался, что организованная им встреча удалась (в этом не было сомнения) и Т.Т. не в кровати (хоть и слабенький), а вполне в силах стоять и даже выдерживает всю тяготу приветствий и объятий, всю переживательность ситуации. А главное – что ему удалось сделать приятное Т.Т., тот и впрямь рад был видеть когда-то вылетевших из под его крыла, из гнезда его школы птенцов, давно уже ставших важными птицами.
Важные-то важные, но ведь прилетели же по его зову.
Все это, конечно, замечательно, однако было во всей этой, по общей оценке, удавшейся встрече, с дружеской выпивкой (даже Т.Т. пригубил, хотя ему категорически запрещено), воспоминаниями, взаимными признаниями и сожалениями об упущенном, саморекламой и самоумалением, в общем, как обычно бывает на таких встречах, да, было в ней нечто смущающее и настораживающее. И это нечто крылось именно в фигуре С.В.
Чего он хотел, чего добивался, собирая их всех около дряхлого, усталого, больного, тяжело дышащего человека, их бывшего учителя, на короткий миг вынырнувшего из уже относящей его куда-то в неизвестность потока жизни? Что означала эта его победная улыбка?
Ну да, он рядом с Т.Т., тогда как они все пришлые, хотя и многим обязанные. Очень многим. Он как бы сливался, совмещался отчасти с Т.Т., который частенько поворачивался к нему, как бы спрашивая, то ли и так ли он делает, не исказил ли чью-то фамилию, не ошибся ли в имени, в общем, все ли происходит правильно.
И, надо сказать, задевало – ведь он, Т.Т., учитель, всегда казался им если и не идеалом, то все равно недосягаемым образцом, человеком, на которого они все, кто бы чего ни достиг, невольно оглядывались, чьи интонации и взгляды впитали в свой душевный строй, даже если не всё принимали и с чем-то (со многим) не соглашались. Как бы там ни было, Т.Т. все равно оставался чем-то особенным (при всех своих человеческих свойствах и даже слабостях). Все это чувствовали. И вот невольно С.В. оказывался здесь самым значительным лицом, что многим не нравилось (по какому праву?). Ну, помогает он Т.Т., и отлично, так сложилось, а могло быть иначе. Мог бы и каждый так, а если и не каждый, то некоторые точно могли бы. Ничего в этом такого.
Глядя на фотографии с той встречи, многие испытывали почему-то тягостное ощущение, а потом, вспоминая тот день, убеждались в этом ощущении еще больше. Настороженность настороженностью, связанная с С.В., – это одно, а было и еще нечто, труднообъяснимое и тоже неотрывное от С.В., но и отчасти и даже в большей степени от Т.Т. Старый он был на фотографии, и вид какой-то бомжеватый, не такой, как когда-то, во времена их юности, и запах был (всплывал) старческий, будто архивной сырой пылью или подвалом жилого дома попахивало. Чужой дом, все чужое, хорошо хоть не казенное…
Печальный такой вид, словно человек одной ногой уже не здесь. Живой, но как бы уже и не совсем. Одной ногой где-то…И у каждого чувство если не вины, то чего-то очень горького. Никто ведь не виноват, что он старый (все стареют) и неухоженный (со многими бывает), все подходят к этому рубежу (а иные и не доходят), с большими или меньшими потерями, но все равно неизбежно, что ж делать?.. И им, и каждому то же предстоит, может, еще и хуже. Никому не уклониться. У Т.Т. хоть ученики, постарше, помладше, разных лет (есть и совсем молодые, вроде С.В.), и все его помнят, все признательны ему… Многим ли из них такое суждено?
С.В. рядом на фотографии (победно улыбается). Ну да, удалось ему все устроить. Что говорить, молодец, конечно, что не оставляет Т.Т. (зачтется ему), только стоит ли уж так гордиться?
Впрочем, может, он чему-то другому улыбается? Просто от молодости, от силы (все впереди)? Так, да?
А только все равно гордиться не надо! Не надо гордиться!..
Втроем
Только ему уходить, как у нее опять приступ.
Сколько раз уже так: едва ему предстоит что-то приятное, для души, встреча какая-нибудь или даже деловое свидание (однако с еще чем-то увеселительным или даже без), у нее сразу что-нибудь не так, сердце или почки, или просто общее состояние, и даже иногда срочно приходится вызывать скорую.
Правда, бывало это и после, особенно если он приходил поздно, часов в двенадцать ночи или даже в два, оказывается, она не спала, волновалась («Почему не позвонил?»), и если он молча проходил к себе на диван, то громко вздыхала, а в середине ночи, когда уже пятый или какой там сон, начиналось – и надо было продирать глаза, искать лекарство, наливать воду, мерить давление и т.п.
Ей действительно тяжело: в лице ни кровинки, губы обметаны, под глазами темные полукружия, и взгляд (одни глаза, без лица) – затравленный.
«Хорошо тебе, у тебя все в порядке…»
Ну да, конечно, лучше, чтобы у него было не в порядке…
«Нет, я не это имела в виду…»
Третий месяц уже она с инсультом (частичный паралич), и он должен постоянно быть при ней (если не на службе) – принести, подать, поддержать, в общем медбрат, что ж делать, раз так случилось, все под Богом, сегодня она, а завтра, кто знает, может, и он (лучше не надо!). И у него, случается, побаливает сердце, особенно после бессонной ночи, только вряд ли было бы лучше, если б и он тоже. Двое больных, особенно лежачих, – ох!
Да, и у него что-нибудь барахлит, бывает, он старается не придавать этому значения, нельзя расслабляться, но иногда и просыпаться не хочется: резкий запах лекарств, неизвестность будущего, ее жалкое состояние (беспомощность), дать попить из чашечки с носиком (меньше проливается), подставить судно, покормить с ложечки, лекарства…
Что же делать, что делать…
Тяжко, конечно, видеть, как человек превращается на глазах в инвалида, медленно уходит, истаивает жизнь, а ведь совсем недавно, казалось, совсем молоды были (она старше на семь лет, но тогда этого совершенно не ощущалось), и кто бы думал, что так повернется.
Потом, правда, эти семь лет разницы вдруг стали давать себя знать, не в смысле здоровья, нет, в другом: она стареет быстрее, чем он. Сама как-то сказала.
Странное слово: стареет. Понятно, годы идут, но почему «стареет»? Стареть – это где-нибудь после семидесяти, ну после шестидесяти. И то зависит от самоощущения.
Он в ней этого не замечал – какая была, такая и есть. Когда вместе, рядом, не видишь (тем более если не хочешь видеть). Не надо бы и говорить – не наводить на мысль. Не провоцировать. Она же не удержалась. Но дело даже не в этом.
Если она стареет быстрее, то он, как более молодой, имеет, значит, и больше возможностей. То есть больше соблазнов его подстерегает, особенно если он без нее. Где-то там, где он без нее. Стоит выйти за порог.
Ну да, если кто-то стареет, а кто-то нет (или стареет не так быстро либо не так заметно), то кто не стареет – на коне.
А разве можно быть все время вместе?
Ревность. Самая натуральная.
А теперь у него еще больше этих самых возможностей, поскольку он в основном не дома, а где-то (на работе). Но бывает, что и зайдет к кому-нибудь (как без этого?) или с кем-то повстречается из старых приятелей (глоток вольного воздуха). Ему нужно. Чтобы без запаха лекарств. Без щемящей жалости. Без вины – что ты здоров (относительно), а кто-то (человек) болен.
В остальном же только время и терпение, хотя тоже неизвестно, восстановится ли все, будет ли человек (Господи!) как прежде.
Эк ведь: человек! А прежде кто?
Жена, любовница, подруга… Не то.
Просто близкий. Имя. Лицо.
Недуг отменяет частности, оставляя главное (а в главном – ущербина): человек. Вообще. А это уже медицина.
Когда его нет, с ней медсестра Надя. Молоденькая, лет двадцати трех, не больше. Светлые, чуть рыжеватые волосы (челка, хвостик, перехваченный резинкой), млечное, как у многих рыжеволосых лицо, на носу припудренные веснушки. Личико простое, чистое, голос негромкий, немного вкрадчивый.
Ласковая.
Свитерок светлый, брючки в шахматный квадратик, халатик белый – на всякий случай (надевает для процедур).
Им ее порекомендовали (за кем-то уже ухаживала), и вправду милая. Все делает прилежно, не в чем упрекнуть, никогда ничего не забудет, сама ищет, что бы еще сделать, как помочь.
