Альбер Коэн - Любовь властелина
— Хватит наводить порядок, ты слишком устала.
Не вставая с колен, она обернулась, сказала, что скоро закончит, и продолжала уборку. Надеется, что смягчит его своей готовностью выполнить любую его прихоть, подумал он. Бедное дитя еще не била жизнь, она еще способна надеяться. Может быть, ей вдобавок нравится изображать мученицу. Но, скорей всего, она благодарна ему за несколько добрых слов, которые он только что сказал, хочет поблагодарить его за них. Стоя на коленях, она старательно собирала мусор. Ох, внезапно он представил ее на коленях — с Дицшем. Это детское лицо, лицо святой, но святой, отдающейся мужчине! Нет, нет, довольно.
— Я сейчас закончу, — сказала она тоном примерной ученицы, у которой по поведению всегда хорошие отметки.
— Спасибо, — откликнулся он. — Теперь все в порядке. Уже час ночи. Иди к себе, отдохни.
— Тогда до свидания, — сказала она, встав с колен. — До свидания, — умоляюще повторила она.
— Погоди. Ты не хочешь взять с собой что-нибудь поесть? — спросил он, следя взглядом за струей сигаретного дыма.
— Нет, пожалуй, — ответила она.
Он догадался, что она стесняется брать еду, чтобы он не счел ее горе притворным и неглубоким. Но наверняка она умирает с голоду. Чтобы не задеть ее достоинство страдающей женщины, чтобы стало понятно, что это не она хочет есть, а он ее заставляет, он сказал ей беспрекословным тоном:
— Я желаю, чтобы ты поела.
— Хорошо, — послушно согласилась она.
Выбирая то, что считал самым полезным, он протянул ей тарелку мясного ассорти, салат из помидоров и два хлебца.
— О, этого достаточно, — сконфуженно сказала она, вышла и закрыла за собой дверь.
Он посмотрел на дыру в зеркале, на груду осколков в углу. Ох, и хороша ты, страсть, называемая любовью. Не ревнуешь — скучно. Ревнуешь — начинается зверский ад. Она рабыня, он монстр. Подлые писатели, сборище лгунов, которые приукрашивают страсть, приохотили к ней множество идиотов и идиоток. Подлые писатели, подхалимы и лизоблюды господствующего класса. И идиоты с идиотками любят эту грязную ложь, это жульничество, жадно им насыщаются. А самое обидное — реальная причина признания в шахер-махере с Дицшем, этого внезапного приступа откровенности. Он прекрасно понимал, почему она захотела, по своей дурацкой доброй воле, освободиться наконец от секрета, который ей «тяжело скрывать». Последнее время во время прогулок он все время молчал, ибо не знал, о чем с ней разговаривать. И к тому же, они только один раз были физически близки, в день его приезда. И к тому же, вчера вечером в Агае он слишком рано ушел к себе. И вот в ее маленьком подсознании появилось желание вновь стать значительной, спровоцировать ревность, ох, не слишком сильную, легкую досадную ревность, пристойную и умеренную. Ровно в такой степени, чтобы вновь стать интересной. Она была готова признаться, когда вошла к нему, но в завуалированной, облагороженной форме, без всяких плотских подробностей, вроде как «в моей жизни был один человек». Бедное дитя. Благими намерениями, как известно…
В дверь два раза постучали — тихонько, скромно. Она вошла. Жалким голоском — несчастный промокший котенок — сказала, что забыла вилку и ножик, взяла их и вышла, опустив голову. Она не решилась вернуться за салфеткой, обнаружив, что ее тоже забыла взять. Салфетку заменило полотенце из ванной. Читая старый женский журнал, нашедшийся в ящике стола, она с аппетитом принялась за еду. Бедные мы, бедные, люди-братья.
Некоторое время спустя он спросил ее через дверь, не нужно ли ей что-нибудь еще. Она вытерла губы полотенцем, поправила волосы, ответила «нет, спасибо». Но через некоторое время дверь приоткрылась, и на ковер скользнула тарелка, посреди тарелки была кружевная бумажная салфетка, а на салфетке кружком лежали птифуры. Увы, шоколадного мороженого не будет, оно уже было подано, прошептал про себя невидимый подавальщик. После чего закрыл дверь, сел на ковер, скрестил ноги и дамасским кинжалом стал резать подошву правой ноги.
СIIОколо трех часов ночи он вошел к ней, полностью одетый, извинился, что разбудил ее, сказал, что ему как-то не по себе в той комнате, какая-то она неуютная со всеми этими оторванными обоями, осколками стекла и разбитым зеркалом. Неприятная, в общем, комната. Лучше бы переехать в другой отель. Тут есть один совсем рядом, называется «Сплендид». Но как объяснить служащим этого отеля все разрушения? Она выпрямилась, потерла глаза, некоторое время помолчала. Если она скажет «нет, никакого "Силендида"», он угадает, в чем дело, и начнется новая сцена. Бледная, с синяками под глазами, она сказала, что все берет на себя, что он может отправиться в «Сплендид», а она туда приедет как можно быстрее.
Она слабо улыбнулась ему, посоветовала надеть пальто, в это время на улице прохладно.
Он поспешно согласился, обрадовавшись, что можно ее послушаться, прокашлялся и сказал «ну ладно, тогда я пошел, бумажник с деньгами для расчета за отель я оставляю, до свидания, спасибо, до скорого», и выскочил, сконфуженный, опустив глаза и надвинув шляпу, слегка хромая, поскольку болела порезанная нога. Славная, смелая, готовая все уладить, шептал он в коридоре четвертого этажа.
Подлец, он просто подлец, да, подлец, твердил он, спускаясь по лестнице. На третьем этаже он дал себе две пощечины, потом врезал себе по подбородку, да так сильно, что вынужден был присесть на ступеньку. Придя в себя, он встал и начал осторожно спускаться дальше. На первом этаже он остановился, поняв, что поступил недостойно, оставив ее одну разбираться со всеми этими людьми в отеле. В ярости он нанес себе мощный прямой удар в глаз, под глазом стал медленно набухать синяк. Пройдя через вестибюль, где храпел ночной консьерж, он на цыпочках вышел, пересек улицу Канебьер, пустынную в этот час, бурно жестикулируя на ходу, по-прежнему прихрамывая. Бедное мое дитя, бедный мой безумец, шептала она, облокотившись на перила узкого балкончика и наблюдая за ним. Что у него с ногой, почему он хромает? Будь ласковым, не будь злым, шептала она.
Закрыв окно, она позвонила консьержу, сказала, что они вынуждены срочно уехать из-за болезни, попросила приготовить счет. Закрыв чемоданы, она набросала несколько вариантов черновиков, наконец переписала начисто, перечитала вполголоса. «Господа, примите эту компенсацию за нанесенный ущерб вместе с нашими искренними извинениями за все разрушения, произошедшие по не зависящим от нас обстоятельствам». Добавить изъявления благодарности? Нет, нескольких тысяч франков будет вполне достаточно. Она положила письмо и деньги в конверт, на котором написала: «Срочно. Господину директору отеля "Ноайль" лично в руки».
Она не осмелилась вызвать лифтера и спустилась четыре этажа по лестнице, нагруженная двумя чемоданами. В вестибюле она улыбнулась консьержу, оставила ему щедрые чаевые, чтобы расположить его к себе, и, воспользовавшись тем, что он подписывал счет, подсунула конверт под газету, лежащую на стойке.
Такси. Старик шофер с белым шпицем под боком. На вокзал, пожалуйста, сказала она так, чтобы услышал портье, грузивший чемоданы в багажник. Теперь все эти люди в отеле не будут знать, где их искать, когда обнаружат кошмарную разруху в комнате. Две минуты спустя она постучала в стекло шоферу и сказала, что передумала и что надо ехать в «Сплюньдид», пардон, в «Сплендид», спасибо, месье.
Боль пронзила ей грудь: почудилось, что нечто подобное уже было в ее другой жизни, какое-то жуткое приключение, что ее преследовала полиция, она переезжала из отеля в отель, петляла по улицам, скрываясь от погони. Они одиноки в этом мире, он и она. Он — одна точка на карте большого города, и она — другая точка. И две эти точки соединены туго натянутой нитью. Две судьбы, которые сейчас вновь соединятся. А если он не поехал в этот отель, как тогда его найти? Почему он не выходит на службу в Лигу Наций? Почему продлил свой отпуск? Что он от нее скрывает? Вот и «Сплендид». А что тут поделаешь? Она не могла ответить ему «нет», он бы все понял. Она вышла, расплатилась, погладила белого шпица, спросила, был ли у него рахит. Да, мадам, двенадцать лет назад, ответил старик тонким детским голосом.
В пять утра, вспомнив, как в Женеве она сказала ему, что хорошо знает Марсель, он тихо вошел к ней, склонился над спящей красавицей, которая пахла свежим печеньем. Нет, не стоит ее сейчас тревожить, надо спросить ее об этом попозже, когда она проснется.
— С кем ты ездила в Марсель?
Она открыла глаз, потом другой, глупо приоткрыла рот.
— Да? Что стряслось?
— С кем ты ездила в Марсель?
Она привстала, села на кровати, неловко поднесла руку ко лбу, таким же щемяще трогательным жестом, как больной шимпанзе в зоопарке в Базеле, в тот день, когда он водил туда Салтиеля и Соломона, таким же жестом, как карлица Рашель.
— Нет, — прошептала она с идиотским выражением лица.
