Альбер Коэн - Любовь властелина
В темноте они внезапно проснулись. Они держались за руки. Я отвратителен, прошептал он. Замолчи, это неправда, ты мой родной, мой страдающий, сказала она, и он поцеловал ей руку, и омочил ее своими слезами, и предложил, что он немедленно изуродует себе лицо, изрежет его ножом, докажет ей. Прямо сейчас, если она захочет. Нет, дорогой мой, бедный мой, сказала она, оставь мне твое лицо, оставь мне твою любовь, сказала она.
Внезапно он встал, зажег свет, закурил, глубоко вздохнул, сдвинул дуги бровей, заходил по комнате взад-вперед, высокий и тонкий, изрыгая дым из носа и яд из глаз, встряхивая кудрями, непокорными змеями. Как ангел гнева, он подлетел к кровати, угрожающе вращая, как пращой, витым поясом халата.
— Встань, — приказал он, и она послушно встала. — Закажи звонок в Женеву и позвони ему.
— Нет, прошу тебя, нет, я не могу ему звонить.
— Но ты же могла с ним спать! Это хуже, чем позвонить! Давай, позвони ему, ты должна знать наизусть его номер! Давай, пробуди в нем воспоминания!
— Он больше ничего для меня не значит, тебе это известно.
У него резко заболела печень. Он посмотрел на нее с ужасом. Ах, вот как! Она может с такой легкостью переходить от одного к другому, она смеет вычеркивать из жизни человека, с которым была предельно близка! Как же так они все устроены? Ох, она смеет смотреть на него, она, смотревшая на Дицша! И только что она посмела взять его за руку, она, державшая Дицша за разнообразные части тела!
— Давай, звони!
— Я умоляю тебя, уже больше полуночи, я очень устала. Ты помнишь, что за ночь была у нас вчера в Агае. Я вся разбита, я не могу больше, — зарыдала она и упала на кровать.
— Не так, не на спину, — приказал он, и она перевернулась в каком-то отупении, легла ничком. — Так еще хуже, — закричал он. — Убирайся, уходи в свою комнату, я не могу больше видеть вас обоих! Убирайся, сука!
Исхудавшая сука убралась к себе. Он пришел в замешательство. Она же нужна ему, она — его единственное достояние. Он позвал ее. Она появилась на пороге, бледная, неподвижная.
— Ну вот, я здесь. — (Как он любил эти сжатые кулачки.)
— Ты ходила на случку тогда, днем?
— Боже мой. Зачем мы живем вместе? Разве это любовь?
— Ты ходила на случку днем? Отвечай. Ты ходила на случку днем? Отвечай. Ты ходила на случку днем? Отвечай. Я буду тебя спрашивать до тех пор, пока ты не ответишь. Ты ходила на случку тогда, днем? Отвечай.
— Да, иногда.
— Куда?
— На случку! — закричала она и убежала.
Чтобы вернуть ее, но при этом не звать, он взял бронзовую чернильницу, бросил ее в зеркало шкафа. Потом методично перебил стаканы и тарелки. Она не появлялась, и его это возмутило. Разбитая о стену бутылка шампанского возымела больший эффект. Она прибежала в ужасе.
— Что тебе еще надо! Убирайся отсюда!
Она развернулась и ушла со сцены. В отчаянии он начал обрывать обои, потом огляделся. Как-то некрасиво в этой комнате, беспорядок. Все эти осколки на полу, разбитое зеркало. Он взъерошил волосы, просвистел «Voi che sapete». Хорошо бы с ней помириться. Значит, примирение. Он тихонько постучал в дверь, разделяющую их комнаты. Да, как только она войдет, он скажет ей, что готов немедленно подписать обязательство никогда не говорить об этом человеке. Дорогая, все кончено, никогда больше. В конце концов, ведь правда же, ты меня еще не знала тогда. Он снова постучал, прочистил горло. Она вошла и встала перед ним, слабая, но гордая, отважная жертва. Он залюбовался ею. Да, благородная. Да, честная. Но почему же она беспрестанно врала своему мужу? Ох, эта Бойниха, старуха с извращенным разумом, которая не могла больше развратничать сама и утешалась тем, что помогала развратничать молодой женщине! И когда бедняга Дэм звонил поутру, чтобы поговорить с женой, эта старая лгунья любезно объясняла ему, что Ариадна еще спит, и быстро перезванивала Дицшу! Ох, какая романтическая бурная жизнь была у нее с Дицшем, у них уже такой не будет. И конечно же, этот Дицш был красив со своими седыми волосами. Куда уж ему с его черными, черными, как у всех вокруг?
— Ну вот, — сказала она. — Я здесь.
По какому праву у нее такое честное лицо? Ее лицо — провокация.
— Скажи, что ты проститутка.
— Это неправда, ты же сам знаешь, — спокойно ответила она.
— Ты платила ему, ты сама мне сказала!
— Я сказала только, что одолжила ему денег, чтобы помочь.
— Он вернул тебе?
— Я не говорила с ним на эту тему. Вероятно, он забыл.
Его возмутила подобная чисто женская снисходительность к бывшему любовнику, он схватил ее за волосы. То, как эта дуреха позволила обвести себя вокруг пальца, вывело его из себя. Он немедленно сядет на самолет и заставит музыкального сутенера вернуть должок!
— Скажи, что ты шлюха.
— Это неправда, я честная женщина.
Он потянул ее за волосы, но не очень сильно, потому что ему было жалко ее, он не хотел сделать ей очень больно, подергал, ее прекрасная голова мотнулась в разные стороны. Его бесила мысль, что ее одурачили, воспользовавшись ее благодарностью за сексуальные утехи, а он бессилен открыть ей глаза на этого типа, на этого мошенника.
Она никогда с ним не согласится! Ох уж эта знаменитая снисходительность! Ох уж эти идиотки, которыми вертят как хотят удовлетворяющие их самцы! Я — честная женщина, и он тоже честный, повторяла она, тряся головой, с безумными глазами, стуча зубами, такая красивая. Она защищала его соперника, предпочитала ему соперника! Держа ее за волосы, он хлестнул рукой по прекрасному лицу. Я запрещаю тебе, сказала она своим чудесным детским голосом. Я запрещаю тебе! Не бей меня больше! Ради нашей любви, ради тебя самого, не бей меня! Чтобы скрыть стыд еще большим стыдом, он ударил опять. Соль, любимый мой! — закричала она. Он отпустил ее волосы, потрясенный до глубины души этим криком. Любовь моя, нет, не надо больше, зарыдала она, не делай так больше, любовь моя, ради тебя, не ради меня, любовь моя! Не роняй так себя, любовь моя, позволь уважать тебя по — прежнему, рыдала она.
И вот опять он обнял ее, прижал к себе. Никогда, никогда больше. Два мокрых лица приклеились друг к другу. Подлец, какой он подлец, что посмел ударить такую беззащитность, такую святую слабость.
Помоги мне, помоги, упрашивал он, я не хочу больше делать тебе больно, ты моя дорогая, помоги мне.
Вдруг он освободился, и она испугалась его глаз, в которых засветилось понимание. Тот, другой, гораздо сильнее обесчестил ее, и тем не менее она уважала его и называла честным! Дицш наносил ей более гнусные удары, и она, не плача, принимала их, она не умоляла Дицша остановиться, она не говорила ему «Я запрещаю, не бей меня больше»! Они столько месяцев были вместе, только он и она, и она все так умело скрывала от него! И самое главное, неловкие ухватки девственницы в Женеве, это у нее-то, которая трогала, трогала Дицша!
— Трогала, трогала, трогала! — вскричал он и толкнул ее.
Она упала на пол, закрыла руками помертвевшее лицо, она больше не плакала, она, не мигая, смотрела на усыпавшие ковер осколки стаканов, сигаретные окурки, смотрела на свою жизнь. В какой же мерзости гибнет ее любовь, единственная в ее жизни любовь. О, тот день, когда она ждала его возвращения, о, платье-парусник, летящее по ветру. А теперь она женщина, которую бьет ее любовник.
Лежа на земле, она облокотилась на кресло и собрала бусины жемчужного ожерелья, разорвавшегося при падении, красивого ожерелья, которое он подарил ей. Он смотрел на нее, как обрадованный ребенок, когда открывал футляр. Она обернула ожерелье вокруг пальца, развернула, положила на ковер, выложила треугольником, затем квадратом. Боль и горе как будто лишили ее чувствительности, она была маленькой девочкой, играющей в бусики. Может быть, она ломает комедию, подумал он, чтобы показать своему палачу, как она оглушена горем.
— Уходи.
Она встала и вышла, съежившись, в свою комнату. Он немедленно начал сходить с ума от одиночества. О, если бы она могла вернуться по своей воле и хотя бы жестом дать понять, что не сердится! Нужно позвать ее, да, но не показывать при этом, насколько он в ней нуждается.
— Сука!
Она вошла, измученная и дрожащая, красивая и гордая.
— Что? — сказала она.
— Убирайся!
— Хорошо, — сказала она и вышла.
Ненавидя себя, он бросил недокуренную сигарету, прикурил следующую, раздавил ее, достал из сумки дамасский кинжал, подарок Михаэля, высоко подбросил его, поймал, вновь сунул в ножны, позвал ее.
— Шлюха!
Она тотчас же появилась, и он подумал, что она мстит ему этой покорностью.
— Что? — сказала она.
— Приберись!
Порядок в комнате или нет, ему было все равно. Он хотел только вновь видеть любимое лицо. Она встала на колени, собрала рассыпанные окурки, осколки зеркала, разбитые тарелки и чашки. Ему захотелось предупредить ее, чтобы смотрела внимательно, не то обрежется. Но он не осмелился. Чтобы скрыть стыд, он притворился, что наблюдает за ней холодными глазами мучителя, мелочного придиры. Ох, какой у нее хрупкий нежный затылок. Гордая юная женщина, женевская строптивица, собирает окурки, как служанка, стоя на четвереньках. Он кашлянул.
