Анна Старобинец - Убежище 3/9
То, что некоторые называли ее постель гробом, Костяной было совершенно безразлично. Она не обижалась.
– Гроб так гроб, – спокойно говорила Костяная. – Главное, чтобы спать было удобно.
Вставала она всегда очень рано. Но на следующий день после того, как она взяла к себе Мальчика, поднялась совсем ни свет ни заря. Не спалось.
Еще только-только рассвело. Она сходила к колодцу, набрала ледяной воды, умылась. Расчесала перед зеркалом редкие пепельно-седые патлы. Потом подошла к спящему Мальчику и долго смотрела на него, любовалась, улыбалась беззубым ртом.
В дверь громко постучали.
Она быстро посмотрела в глазок и открыла; скрипнули несмазанные петли. На пороге стоял, зябко поеживаясь, Бессмертный. Так рано он никогда не приходил к ней. В безжалостном утреннем освещении он казался еще более старым, чем обычно. Кожа на лице и шее была сухая и желтая, как пергамент. А огромные, набухшие мешки под глазами – того же цвета, что столетние ели, растворявшиеся на горизонте. Там, за его спиной.
– Т-с-с! – прошипела Костяная, приложив кривой ороговевший коготь к губам, – он спит. Разбудишь еще.
Она выскользнула наружу, во влажный хвойный туман, и прикрыла за собой дверь.
– Ты чего в такую рань? – спросила просто для вежливости. Она знала, зачем он пришел.
– Хочу спросить кое-что, – прошептал Бессмертный и часто-часто закивал головой. – Насчет этого… человеческого детеныша.
– Ну, валяй, спрашивай.
– Какое было предсказание?
Старуха внимательно посмотрела на него. И сквозь него – туда, на дымчато-синие ели, на темные кляксы туч, вечно заслонявшие восход. Задумчиво пососала во рту свой длинный передний зуб.
– Не томи, – почти беззвучно выдохнул Бессмертный. – Скажи. Какое было предсказание?
– Что он нас всех выпустит, – медленно произнесла она. – Что он сломает Иглу. Что он накормит Того Кто Не Может Есть. И настанет конец времен.
Они стояли молча. Глядели друг на друга древними выцветшими глазами.
– Ну вот, я тебе все сказала. Хотя и не стоило бы. Ты не жалеешь, что оставил его? Ты не станешь преследовать его? Не станешь чинить нам препятствия?
Слабая улыбка чуть скривила тонкие бесцветные губы Бессмертного.
– Нет, не стану. Я очень хочу, чтобы сломалась Игла. Я устал. Я ведь так устал. Я хочу умереть.
Помолчали еще.
– Где же будете вы после Конца Времен? – спросил Бессмертный, просто чтобы поддержать разговор. На самом деле ему это было безразлично.
– Детеныш построит Убежище. Убежище Тридевятых. Я думаю, мы будем там.
– А ты полностью уверена в том, что говоришь? Ну то есть… это все точно?
– В общем-то да. Я сама гадала. Я увидела это предсказание в Черном Напитке, который он выпил до своего рождения. Что может быть точнее?
Бессмертный снова улыбнулся:
– Думаю, ты права. Точнее ничего быть не может. Что ж, – он устало вздохнул и по-стариковски причмокнул, – чайком-то угостишь?
– Еще чего. Мальчишку мне разбудишь. Проснется, увидит тебя, испугается.
– А тебя увидит – не испугается?
– Хам, – дружелюбно ответила Костяная. – Ну, иди, иди… А то девицу твою – у тебя ведь наверняка там какая-нибудь фифочка заперта, да? – уведет кто-нибудь, пока тебя нет.
– Да плевать мне на это. Ты даже представить себе не можешь, – устало сказал Бессмертный, – насколько давно меня перестали интересовать… бабы.
– А я-то думала – ты у нас влюбчивый. – Костяная кокетливо подмигнула. – Зачем же ты их запираешь?
– Да я и сам не знаю. Привычка, наверное. Просто стариковская привычка… Ладно. Пойду.
XII
ПУТЕШЕСТВИЕ
Я хожу по лесу и, кажется, что-то ищу – не помню что. С трудом наклоняюсь, всматриваюсь в мокрую, коричневую, подгнившую траву. Потом замечаю кривую тусклую тень: кто-то стоит за деревом. Без страха и без интереса я подхожу ближе – и тогда он выскакивает мне навстречу.
– У-у-у! – он кричит и размахивает руками.
Он совсем не страшный. На нем рубаха с пестрой вышивкой «Это не зло». Он скалит гнилые зубы и смеется:
– Я просто играю. Поиграй со мной, а?
– Во что? – спрашиваю.
– В потерялки.
– Я не знаю такой игры. Как в нее играть?
– Очень просто, – он снова смеется. – Ты что-то потеряла, Маша. Ты Маша-растеряша. Что ты ищешь? Что ты потеряла?
Внезапно я понимаю, что сплю. Но это не помогает – я все равно не знаю, как мне выбраться из этого сна. И куда.
– Что ты потеряла?
– Не помню.
– А ты посмотри. Посмотри на себя повнимательней.
Вот теперь я чувствую страх. Я чувствую густой, ноющий холод – где-то в центре своего тела. В своем животе.
– Где он? – старик давится от смеха. – Ну, где он, где он, а?
Я опускаю голову. Мой живот… Он плоский. Он совершенно плоский…
– Где твой ребенок, Маша? Маня! Манья! Где твой ребенок? Что ты сделала с ним?
Он прыгает вокруг меня, скалится, смеется, беснуется. Он подбегает к сосне и скребет руками кору. С грохотом стучит кулаками в ствол.
– Что ты сделала с ним? Где он? Где твой паспорт? Где паспорт? Паспорт контролле! Паспорт контролле!..
Я вскакиваю, сажусь. Ничего не видно. Кто-то с грохотом ломится в дверь. Несколько секунд я сижу в темноте, неподвижно. Наконец соображаю, где я.
Черт, все-таки я заснула. Сколько времени я проспала? Сколько драгоценного времени?
В дверь купе стучат все настойчивей.
– Паспорт контролле!
Таможня.
Я включаю свет. Открываю дверь и делаю удивленное лицо.
Толстый низкорослый немец в зеленой униформе смотрит на меня мутными выпученными глазами, неаккуратно замотанными в красную сеточку полопавшихся кровеносных сосудов. У него злое, синюшное, перекошенное лицо. В руках он держит что-то вроде гигантского калькулятора.
Он говорит – быстро и раздраженно, по-немецки.
Я роюсь в заднем кармане штанов, вытаскиваю оттуда бордовый паспорт с золотым дистрофичным орлом и помятый, небесно-голубого цвета листочек. Тот, на котором детским старательным почерком Томаса выведено по-немецки: «Извините, я глухонемой. Я еду в Москву навестить друзей».
Немец недоверчиво таращится на бумажку. Потом берет паспорт, листает. Смотрит на меня. Смотрит в паспорт. Смотрит в голубую бумажку. Снова на меня. Снова в паспорт.
Потом опять спрашивает что-то по-немецки. Я молчу.
Он недовольно морщится и странно цокает языком. Мне вдруг кажется, что он сейчас сплюнет на пол. Но нет. Брезгливо возвращает мне паспорт и уходит.
Я поднимаю жалюзи и выглядываю в окно. Frankfurt Oder. Сонные, не по-европейски мрачные тетки в тренировочных костюмах кучкуются на платформе.
Поезд медленно тащится дальше, но минут через десять снова останавливается.
Веселый рыжий поляк врывается в мое купе:
– Пашпорту прошу!
Протягиваю ему паспорт, голубую бумажку.
Некоторое время рассматривает. Поднимает на меня маленькие, полные водянисто-голубого сочувствия глаза. Быстро выходит, махнув на прощанье рябой, покрытой веснушками рукой.
Когда мы наконец трогаемся, кривозадая проводница снова протискивается в мое купе.
– Сейчас по Польше будем ехать, – сообщает она, дохнув на меня перегаром. – Так что вы дверку-то заприте. Заприте, заприте обязательно. Чтобы потом претензий к нам не было. Что мы с ними в сговоре, это самое… А мы не виноваты. Мы вас честно предупреждаем – заприте дверь купе и не пускайте их внутрь, если будут стучаться…
Поезд слегка качает, и проводница с трудом удерживается на ногах.
– Уберите ценные вещи, – говорит она, указывая на оранжевый рюкзачок. – Это Польша, да… Они здесь иногда залезают.
Я достаю из кармана свою голубую бумажку «Извините, я глухонемой», и на оборотной стороне крупными буквами пишу: «Кто?».
– Как – кто? – удивляется проводница. – Щипачи. Поляки.
«Чай», – пишу я на голубой бумажке.
Она уходит и через минуту возникает снова, с белой чашкой, наполненной кипятком, с двумя кусочками сахара и пакетиком Lipton на блюдце. Жаль. А я ждала граненого стаканчика в железном подстаканнике.
Я сажусь к столу. Не запираю дверь – мне плевать. Пусть приходят. Пусть берут что хотят.
Болтаю пакетиком в кипятке – в кипятке… а моя рука под бинтом – интересно, на что она похожа сейчас? нет, не интересно… больше я никогда ее не увижу… Кладу два куска сахара и делаю глоток мутной коричневой бурды. И еще глоток. Потом долго, долго кашляю – и одежда на мне намокает от пота.
Больно.
Через силу я допиваю чай до конца, выключаю свет и снова лезу туда, в свой мусор воспоминаний. Я уже довольно далеко продвинулась. Теперь осталось вытащить самые скользкие, залежавшиеся – со дна.
* * *– Это кто? Кто это? – грозно выкрикивает акушерка, протягивая мне мокрое, скользкое, красное существо с огромным фиолетовым шлангом, торчащим из живота, с маленькими, закатившимися, без ресниц, глазами.
Кто это? Только что вылезло из меня. Перестало меня мучить. Наконец-то освободило меня. Теперь оно будет со мной. Все время.
