Эрик-Эмманюэль Шмитт - Женщина в зеркале
Она украдкой рассматривала его. Сверкающие зубы волка приковывали ее внимание и наводили на нее ужас. Какой контраст между мощной пастью неутомимого охотника и волчьей шкурой с черным длинным густым и плотным мехом, куда более пышным, чем у собак, и нежно белеющим на брюхе и между лапами!
Анна решила привести в исполнение свой замысел: сохраняя смиренную позу, не поднимая головы, она очень медленно и осторожно сняла с плеч мешки, которые таскала с самого утра, открыла их и вывалила их содержимое на землю.
К волчьим лапам покатились куриные и кроличьи кости, а вслед за ними и переспелые яблоки.
Во взгляде хищника промелькнуло удивление.
Не опуская головы, по-прежнему пребывая настороже, он втянул носом воздух, определяя издали, что перед ним действительно еда. И все же он не сдвинулся с места, пища осталась лежать посередине между ними.
Анна пребывала в нерешительности. Хотя волк, все еще не доверяя ей, отверг ее дар, она всей кожей чувствовала, что самое страшное позади, что положение изменилось. Не делая резких движений, она подняла голову и смело посмотрела волку в глаза.
Их взгляды наконец встретились.
И они тотчас поняли друг друга.
Между ними не осталось никакой враждебности; она исчезла вместе со страхом. Анна не была добычей волка, а он не был ее добычей. Они не желали друг другу зла. Они — жившие в столь разных мирах — встретились под луной. Господь поселил их вместе на земле, волк делал то же самое, что человек: охотился и убивал, чтобы прокормиться. Это несложно понять. Это не заслуживало ненависти. Ни с той ни с другой стороны.
«У тебя человечье ремесло, у меня — волчье».
Наступила тишина. Безмолвный напряженный диалог. В этом молчании звучало приятие судьбы, мысль о том, что мы не только наслаждаемся жизнью, но и с трудом терпим ее. Мы принимаем свою участь, проживаем отпущенное нам, наслаждаемся, а потом умираем. Зверь знает это. А вот человек забывает. «Что ж, я согласна, — подумала Анна. — Злого волка вообще не существует. Его выдумали люди. Злые люди».
Растянув губы в подобии улыбки, волк одобрил этот вывод.
Вдруг он задрал морду вверх, принюхиваясь к запаху, принесенному порывом ветра. Он чуял опасность. Его напряженные ноздри трепетали, шерсть на загривке встала дыбом — волк старался уловить самые слабые сигналы. Хвост сердито заходил из стороны в сторону.
Анна встала, опасаясь, как бы охотники не воспользовались благоприятным моментом, чтобы напасть на волка.
Оба внимательно прощупывали ночную мглу: волк — с помощью обоняния, она — с помощью зрения.
Ничего. Ложная тревога.
Временно успокоившись, они переглянулись.
— Ешь, — шепнула она.
Удивленный звуком ее голоса, волк насторожил уши и склонил голову влево.
Она осторожно вновь придвинула ему угощение:
— Ешь, пожалуйста. Я носила это для тебя весь день.
Поразмыслив, он сел и, вначале с оглядкой, а затем уже с аппетитом, все проглотил.
Тем временем Анна, радуясь этому смачному чавканью, мысленно посылала ему сообщение: «Смотри на людей как на врагов, но не как на добычу. Помни обо мне».
Прикончив последний кусок, волк приблизился к Анне и обнюхал ее руку. В благодарность?
Потом решительно развернулся и неслышным раскачивающимся шагом двинулся прочь.
11
20 декабря 1905 г.
Дорогая Гретхен,
счастье незатейливо.
Я, как растение, цветущее в оранжерее, довольствуюсь тем, что дышу, сплю, питаюсь. Мое чрево прижилось на Линцерштрассе. И не важно, хмурится небо или стоит ясная погода, мой живот растет. Я мало двигаюсь, ничем не интересуюсь, забываю то, что мне сказали; и все же эту достойную сожаления, эгоистичную, сведенную к растительному существованию Ханну все находят восхитительной.
Вчера, когда мы с Францем ужинали в нашей маленькой голубой столовой, расположенной в центре ротонды, он выкладывал мне последние сплетни, касающиеся наших знакомых. Я с удовольствием его слушала: он не лишен остроумия, а главное, что меня более всего привлекает, — это его старание меня развлечь.
— Франц, ты себя не щадишь, стараясь позабавить свою одуревшую жену, которая прячется от всех!
— Ханна, твое здоровье мне дороже пошлых сплетен.
— А ты бы любил меня, если бы я не смогла родить тебе ребенка?
До нас обоих постепенно доходило, что за вопрос слетел с моих губ. Причем совершенно необдуманно. Впрочем, тем лучше, иначе я бы сомневалась, спросить или нет.
На лице Франца застыла удивленная гримаса.
— Почему ты спрашиваешь меня об этом? Ты ведь беременна…
Прежде чем ответить, я рассмеялась:
— Ну, если бы я не была беременна, то и спросить бы не посмела. Так ты любил бы меня?
Он сковырнул крошку, приставшую к скатерти, старательно снял ее, покрутил между пальцами, опустил на блюдце и поднял на меня взгляд:
— Ханна, а если я спрошу тебя: ты любила бы меня, если бы я был стерилен?
Он хотел озадачить меня, но я живо воскликнула:
— О да, Франц! Я ни секунды не помышляла о детях, выходя замуж.
— Как! Никогда?
— Нет, у меня и мыслей не было. — Подумав, я добавила: — Быть может, потому, что я воспринимала себя ребенком.
— Ты? Ребенок?
— Во время нашего свадебного путешествия ты меня изрядно просветил, что такое мужчина, что такое семейная пара, что такое любовь.
Польщенный, Франц покраснел. Я продолжала:
— Теперь, когда я вот-вот стану матерью, я могу тебе подтвердить: до беременности я прежде всего была твоей девушкой.
Вскочив со стула, он бросился передо мной на колени и крепко обнял.
— О моя Ханна, ты ни на кого не похожа! — Прикусив мочку моего уха, он восторженно шепнул: — Ты совсем другая.
Эта фраза меня поразила: Франц произнес эти слова с восторгом, но я вспоминаю, как сама с болью в сердце долгие годы думала об этом. Возможно ли, что он полюбил во мне именно то, за что я себя презирала?
Я нежно заставила его поднять голову и очень серьезно посмотрела прямо ему в глаза:
— Франц, ответь: любил бы ты меня, если бы я не смогла подарить тебе ребенка?
— Не сомневаюсь, что ты сделаешь это.
— А я сомневаюсь.
— Ханна, ты обманываешься на свой счет. Ты способна на гораздо большее, чем тебе кажется!
Это восклицание настолько меня озадачило, что я умолкла. «Ты способна на гораздо большее, чем тебе кажется!» Франц только что произнес самое главное.
Гретхен, ты об этом задумывалась? Способны ли мы на большее, чем нам кажется, или же по своему высокомерию, по отсутствию смирения не признаем своих возможностей? Стараемся ли мы не переступать границы видимого, подчиняясь властной интуиции или следуя за покорным телом? Между тем мой дух оказывается сильнее, чем я полагала, мое тело тоже.
Дух нельзя свести к сознанию, как корабль не ограничивается одним капитанским мостиком; под палубой есть хранилища — память, есть мастерские — воображение, есть машинное отделение — желания, коридоры и лестницы, ведущие в еще более недоступные зоны, трюмы, освещенные прерывистым светом наших снов, основа которых совершенно темна. В конечном счете дозорный пункт нашего сознания — всего лишь крохотная точка, внешняя, поверхностная, расположенная между тем, что исходит от внешнего мира, и тем, что поднимается из глубины наших трюмов.
Тело представляет нечто большее, чем мы сознаем, оно куда шире, чем несколько частей, доступных нашим ощущениям или нашим приказам. Изо дня в день оно дышит, спит и переваривает пищу без нашего участия; с самого нашего рождения оно растет без нашего вмешательства и стареет, притом что мы не в силах помешать этому. К примеру, сейчас мое тело незаметно для меня производит человеческое существо, и мне неведомы его пол, характер и внешность. По отношению к этому ребенку я не автор и не свидетель — всего лишь сосуд. Какая поразительная, возвышенная ситуация: во мне происходит нечто великое, нечто великое проходит через меня, однако оно не обойдется без моего участия!
«Ты способна на гораздо большее, чем тебе кажется».
Разве ты, Гретхен, не чувствуешь, что нами зачастую управляют тайные неведомые силы, то есть животные инстинкты, и корни нашей личности погружены в почву, которая ускользает от нас?
Франц избавил меня от прежних метаний. Я прекращаю допрашивать себя: я царю.
Я царю в центре улья. Все спешат мне угодить — не только слуги, так как это входит в их обязанности, но и Франц, его родители, дядюшки и тетушки. Стоит мне приоткрыть рот, чтобы зевнуть, — мне приносят подушку, чтобы я вздремнула; стоит прищелкнуть языком — придвигают графин; стоит потянуться к книге — Франц кидается к журнальному столику. Меня без конца спрашивают, чего мне хочется.
В последнее время я просто вынуждена высказывать «желания беременной женщины», чтобы доставить удовольствие тем преданным людям, что меня окружают. Какой гордостью озаряются лица тех, кто творит невозможное! А Франц — самый рьяный из них. Теперь я беру курс на клубнику в январе, на зимнюю вишню, я старательно докучаю окружающим. Если я перестану капризничать, то разочарую их…
