Ирина Дудина - Пение птиц в положении лёжа

На первом этаже широко были распахнуты форточки. За добротным, полноценным петербургским окном, высотою метра в два, угадывалась кухня. Старинная, ручной работы занавеска, с мережками, изобилие цветов и цветочков в разнокалиберных горшках говорили о том, что хозяйка квартиры немолода, как и этот дом.

Несколько голубей, не вовлечённых в любовные игры на чахлом газоне, расселись на раме и с любопытством что-то высматривали внутри кухни, повернувшись хвостами на улицу. Это были ужасные, больные голуби. Их худоба и грязная чернота делали их похожими более на орлов, нежели на голубей. Клювы кривились крючками, на тощих головках хищно сверкали выпученные жёлтые глаза. Им хотелось жрать.

Они нетерпеливо перебирали ножками по грязной раме, им и хотелось, и было боязно. Судя по жадности взглядов, на кухне их привлекло что-то съедобное для птиц. Эти орлы были трусами, толкаясь, взмахивая крыльями, они не смели, не могли, но очень хотели…

Один, самый страшный, самый тощий, заплюзганный, не выдержал, полетел внутрь кухни.

— Представляешь, хозяйка войдёт на кухню — а там такой подарок. Грязный гость.

Вдруг птичьи оборвыши испуганно затрепетали, захлопали громко полыми своими крыльями, подобно серым брызгам, разлетелись в разные стороны.

На кухне послышались возгласы и биение крыл испуганной птицы. У окна появилась древняя старушка, лет под 90, сухощавая и поджарая, как истощавшие голуби, взалкавшие её оставленной на кухне пищи.

— Кыш, кыш! — дряблым кротким голосом гнала прочь незваного неопрятного гостя дряхлая бабушка, взмахивая слабо своей узловатой костлявой рукой.

«А ведь этот исхудалый орёл за ней прилетел… Олицетворение ненасытной исхудавшей смерти…»

У моей подруги была собачка. Страшная такая дворняжка. Правда, от сытой жизни её плебейская шкурка стала как бархатная. Но лаяла она отвратительно. Проникала сквозь уши куда-то в подкорку. Эта мерзкая привычка издавать звуки громче необходимого выдавала в ней низкое происхождение.

Простолюдина от аристократа отличает отсутствие чувства меры; запредельность самовыражения по пустому поводу.

Подруга решила развеселить собачку. Стала с ней бегать по длинному коридору. Бежит — та догоняет, противно лая. Подруга сильно обогнала зажиревшую собачку, спряталась за угол. Когда та добежала наконец до угла, недоумевая, куда делась хозяйка, подруга неожиданно выскочила с пугающим криком: «А-а-а-а!» Собачка не ожидала, присела, обоссалась.

Желаешь развеселить друга — будь готов подтереть за ним.

Один красавчик, чтобы развеселить, брал в руки литой железный топор. Потом он делал страшные глаза, начинал бить этим топором себя в грудь и по животу. Плашмя. Показывал, какой мощный у него пресс. Тело его отзывалось на удары гулким, пустотным звуком, как африканский какой-то барабан. Да и он сам издавал при этом громкие, пугающие воинственные вскрики. Здорово это у него выходило.

Другой мужчина, пожилой, полный писатель, решил меня позабавить другим способом. Охая, кряхтя, рассказывал, что ему предстоит сделать имплантацию зубов. Наконец момент настал. Заходит после процедуры, речь невнятная, вокруг глаз — чернота после наркоза. Говорит: «Хотите посмотреть?» Я говорю: «Нет, не хочу!» — «Давайте, покажу!» Я: «Нет-нет, увольте, что вы…» А он уже раскрыл рот у меня перед носом — ужасная, окровавленная пасть с торчащим железным штырём снизу. Позабавил, бля.

Третий, йог Гриша, вскричал после купания (конец июля, первый раз за всё жаркое лето): «Как прекрасно! У меня раскрываются все чакры, я чувствую, уже раскрылись, все до единой. Сейчас я даже сделаю мостик! Чувствую необычайную гибкость в спине!» — «Не надо, Гриша, в другом месте, в другой раз!» — стала я его отговаривать, предчувствуя нехорошее. «Нет, подстрахуй меня!» Я с ужасом убежала в кусты, якобы переодеваться. Сама подсматриваю. Он стал крениться головой назад. Опасно крениться. Рот безобразно раскрылся, по лицу побежали разнообразные морщины от натуги, кожа побагровела и посинела. Это вызвало необычайный интерес у пожилого пузатого грузина поблизости, судя по всему, ровесника Гриши. Добрый грузин, знойный волосатый толстяк с лысиной, мирно кормил персиками только что искупавшихся своих дочерей, примерно 6 и 8 лет. Установление Гриши на мостик заинтересовало человека. Он искренне болел всей душой за Гришу. Но Гриша безобразно рухнул на мураву, больно ударившись. Когда Гриша заметил, что меня нет рядом, что непонятно для кого он так прикольно корячился, добрый грузин показал ему пальцем на тот куст, где я укрылась. Я вышла и сказала: «Браво, браво!» — больше мне нечего было ему сказать.

Ещё один интеллектуал был тоже йог. Мастерски принимал разные позы. И крокодила принимал, и лотоса принимал. Однажды, на пляже, решил продемонстрировать своё мастерство. Заложил одну ногу за ухо, потом другую.

Тут плавки его подвели. Треснули по швам от чрезмерного напряжения мышц. Особенно шокировал шов, разошедшийся спереди по центру.

Был мой день рождения. Пришло много гостей. Кто-то привёл друга — аспиранта Университета. Татарина, с кольцом на чёрном пальце. Ездили на катерах на форты. Я так устала дико, пока все играли в мяч на пляже, я забралась в дачный дом и заснула. Просыпаюсь: татарин в дверях. Двери запирает изнутри. Я поняла, к чему это. Пытаюсь отвлечь разговорами. Он молча бросился на меня, намотал на свою руку мои волосы, запрокинул голову; сам, здоровый мужик, подвернул мне руки под спину, ноги раздвинул коленями. Я себя почувствовала курёнком-гриль, готовым к обжарке. Сверху приплюснул всей своей жаровней килограммов девяносто — руки не выдернуть, ноги не сдвинуть. Хотела закричать, звать на помощь или просто высказать всё, что думаю, — он мне в рот засунул свой толстый язык, как кляп. Ещё немного, и порвёт мне то, что не хочет его приглашать к себе. Поняла: единственное спасение — впустить. Сдалась в плен. Испытала все те удовольствия, которые были доступны нашим прапрапрабабушкам в глубине веков, когда с ними забавлялись монголо-татарские мужики, не знавшие слов любви.

Впрочем, я испытала дикий кайф. Хотя в нём нет ничего удивительного. От цивилизованного человека — цивилизованный кайф, от дикого — дикий. Любовь как слияние языков — поглотить предмет обожания полностью, слиться с ним как с пищей хищник. Когда мой рот был освобождён от затычки, я высказала ему всё, что о нём думаю. Он весь задрожал и сказал, покрывшись потом, то, после чего я замолчала. Я ушла из домика, забралась в ивовый куст на берегу моря. Меня всю трясло от унижения. Тело моё унизило меня при помощи татарина.

На другой стороне улицы лежала на спине собачка. Грязно-белая, в кудряшках, в розовом собачьем пальто. Лежала и дрыгала лапами, как будто куда-то бежала. Переворачивалась на бок, замирала и опять начинала дрыгать лапками, будто какая-то сила не позволяет ей перевернуться и встать на ноги. Когда кто-то подходил, удивлённо на неё поглядывая, она чуть-чуть поворачивала голову, и опять, будто пытаясь перевернуться на живот и встать, начинала семенить в воздухе лапами.

«Подыхает!» — подумала я. Вдруг собачка перевернулась наконец-то, отряхнулась и очень бодро, помахивая хвостом от удовольствия, побежала куда-то целенаправленно. Наверное, у неё просто спина сильно чесалась.

Лицо у неё было бледное и одухотворённое. Лицо нежной петербургской чукчи. Её мать была великолепная кореянка, маленькая, экзотическая, нарядная, как фарфоровая китайская куколка. А отец — породистый альбинос, в юности прекрасный, как Аполлон, и, как Аполлон, жестокий. В роли Марсия выступала Религия. Именно с неё он живьём сдирал кожу. Несчастного гордого красавца угораздило вызубрить марксистскую философию и стать преподавателем кафедры научного атеизма. Отец, больше похожий на прекрасного поэта из Серебряного века, пытался и на своём месте в советском пекле быть изящным и необыкновенным, чего стоила только его романтическая женитьба на прекрасной кореянке. Скорее всего, его мечтой было бы жениться на негритянке, чтобы уничтожить свою белоснежную кровь: подчернить свои золотые кудри и глаза цвета весеннего неба. Но негритянок в то время не водилось, и он удовлетворился Азией.

Данте считал, что самых отпетых грешников черти помещают в жутко холодное озеро Коцит, что-то вроде омерзительной вечной мерзлоты. Я думаю, люди все при жизни размещены по кругам ада. И самых гордых воинствующих атеистов влекло и приковывало к духовной мерзлоте и мерзости.

От этого брака воинствующего безбожника — красавца и пылкого экзотического цветка родилась дочь. В её сердце как бы при рождении попал осколок из озера Коцит, и из всего мира ей досталось несколько человек, которых она считала за людей, все остальные жили за ледяным колпаком для неё, и не было ничего, что заставило бы её увидеть в призраках, населявших пространство за ледяным колпаком, живых людей и услышать их вопли.