Ирина Дудина - Пение птиц в положении лёжа

От этого брака воинствующего безбожника — красавца и пылкого экзотического цветка родилась дочь. В её сердце как бы при рождении попал осколок из озера Коцит, и из всего мира ей досталось несколько человек, которых она считала за людей, все остальные жили за ледяным колпаком для неё, и не было ничего, что заставило бы её увидеть в призраках, населявших пространство за ледяным колпаком, живых людей и услышать их вопли.

«Нет, весь я не умру», — сказал Гриша, когда ему исполнилось 46. Когда ему исполнилось столько, ему стало грустно. Он понял, что надежд на женитьбу и продолжение рода, как это принято у простых людей, у него стало меньше. До этого он заботился о себе, реставрировал те части тела, которые начали ветшать, сохранял и сберегал себя «на племя», по собственному выражению.

Он пошёл в натурщики. «Нет, весь я не умру», — сказал он, позируя в разных позах многочисленным студентам и студенточкам. Гриша на одной ноге, Гриша на двух, Гриша лежащий, присевший. Привставший. На корточках. С шестом. С поднятой рукой. С опущенной. Грише удалось воплотиться, со всеми своими впадинками и бугорками, растительностью и отсутствием оной, в сотнях вариантах и в сотнях экземпляров. Причём копии и образы свои ему кормить было не нужно — что весьма удовлетворяло такого экономически несостоятельного мужчину, каким был Гриша. Сотни нетленных Гриш населяют теперь Землю… Он передал им всё — свой костяк, мускулатуру, огонь в очах, характерные позы и жесты. Вот только петь и играть на гитаре, как это умеет делать Гриша, они не могут.

Немолодой художник пригласил меня на нудистский пляж. Было понятно зачем. Хотел на голую посмотреть. Себя показать.

Не хотела потакать лёгкому пути к обнажённой натуре. Говорю: «Давайте просто погуляем».

Вёл по лесу, по песчаным холмам. Среди холмов — двое голых мужчин. Понятно. Ведёт к нудистскому пляжу. Ладно, веди.

Море — красивое, плещется, сверкает. Голые лежат, стоят, играют в мяч. В основном мужчины. Женщин мало, и они полуодеты — в трусах, но без лифчика, или наоборот. Художник лёг, скинул штаны, быстренько. О! Теперь понятно, почему рвался на нудистский пляж. Ему есть что показать. Свой плюс. Весь смуглый, стройный. Красивые ноги. Жира нет. Рубашку, правда, не снимает. На бритую голову надел косынку. Пошёл купаться. В рубашке. Наверное, не хочет показывать таящийся под рубашкой минус. Высокий, стройный пират. Седина сбрита под ноль.

Я раздеться отказываюсь. Думаю, ну пусть хоть одна из немногочисленных дам занудится до конца. Не люблю быть первой. Крайней. В середине приятнее.

Ушёл, купается, гад, в рубашке. Думаю, ладно, порадую. Разделась. Пришёл — приятный сюрприз. Он лёг рядом. Я засмущалась. Прилипла к песку. Пингвин робко прячет тело белое…

Рядом парочка. Крупный, холёный мужчина и его подруга — крупная, аппетитная, здоровая женщина. Судя по загару на попках — загорают здесь часто.

Тюр-лю-лю. Звонит радиотелефон. Голый мужчина достаёт его из отдельно лежащих штанов. Беседует о чём-то деловом. «Да, отвезти. Да вы что? Немедленно. Да, десять тысяч. Нет» и т. п. Видно, мужчина — директор. Решает деловые проблемы. Тюр-лю-лю. Опять телефон. Директор снимает трубку. «Да. Аллё. Главного бухгалтера? Сейчас». Передаёт трубку голой даме. «Да. Платёжные ведомости? Хорошо» и т. д. Деловые вопросы решены. Офис переполнен солнцем, морем, голыми мужиками. Большинство тихо дремлет. Скучно. Стыдно. Рядом перед глазами части тела маячат.

У меня от смущения активизируется речевой центр. Я говорю, говорю. Начинаю читать стихи. Художник, очевидно, туговат на ухо, просит — читай медленно, громко, выразительно. Кругом все тихо дремлют. Шумит жёсткая трава на дюне, плещется синее море. Я читаю. Громко. С выражением. Как радиоприёмник. Стихи о метаморфозах одуванчика. «Вчера блондином шелковистым ты был. Сегодня — весь седой. А завтра — лысый» и т. д. (см. «На пиру у Флоры»). Директор с бухгалтершой заслушались. Два мужика за кочкой — тоже. Третий за кустом раскрыл глаза и перевернулся на живот. Всем по кайфу. Хорошо. Иду купаться. Прыгаю, ныряю в волнах.

Возвращаюсь. Все подглядывают. Особенно директор. О, им пора. Одеваются, прощаются как с друзьями. Уходят. Художник говорит, пока меня не было, подходили, знакомились (или подползали? Или, как черепахи, приподнимали головы, разговаривая?). Сказали, что мы им понравились, и они предлагают загорать вместе в следующий раз, вчетвером.

Шестидесятилетние дамы, с сутуловатыми спинами, в глухих купальниках, предавались на пляже тем же всеобщим радостям — солнцу, морям, красотам, что и люди помоложе. Точно так же, когда юными полнокровными и полноправными на пиру жизни, со своей никому ненужной свежестью и совершенством, излучали в пустое пространство свой юный аромат, чрезмерный, дурманящий голову им самим и безразлично любующимся окружающим, подобно чрезмерно прекрасным магнолиям и олеандрам.

Что делать? Что делать, если футлярчик теряет привлекательность, изнашивается, выглядит старомодным посреди народившегося нового?

Ближе к девяти, к тому моменту, когда солнце постепенно тонет в своей же золотой и розовой дорожке посреди бирюзового пенного, на берег начали стекаться все — мужчины, женщины, старики и дети, собаки и младенцы с сосками и голыми попками. Особенно много было стариков — таких вот футлярчиков. Пятидесяти-, шестидесяти-, семидесятилетние дамы и их мужья, целомудренно облачённые в купальные костюмы.

Раздался хруст гальки — это по берегу шёл сгорбленный, морщинистый старик в трусах, сильно опираясь на палку, но при этом передвигаясь весьма быстро и целеустремлённо. В другом месте я видела старика, погрузившегося в пену прибоя по пояс прямо с костылём. Он сидел, уткнув костыль в гальку на дне, а прозрачная вода билась об него и колыхала его, цепкого и устойчивого, подобно крабу.

Народ сидел, лежал, плавал — и все лицом к румяному шарику солнца, этакому Колобку, поющему завораживающую свою песнь под аккомпанемент играющего на космическом рояле моря. И я поняла — нет, не человек влечётся к морю, этот жалкий хрупкий сруб, подверженный отрухлявливанью и амортизации в деталях и в целом. К морю влечётся его вечно юная душа, неизменная от рождения, а тело — на поводу у неё, хитросплетающейся с окружающими стихиями. Душа, подвижная, как мотылёк, несётся к морю словно на огонь, а тело, неуклюжее, неповоротливое и скрипучее, тянется, привязанное к ней, как дурацкий воздушный шарик.

В нашей семье я — Демокрит, а матушка — Гераклит. Несмотря на свою склонность к чёрному беспросветному нытью по поводу своей чёрной беспросветной жизни, люблю повеселиться. Обожаю развеселить знакомых. Чтобы увидеть хихикающими или рыдающими от смеха. Говорят — смех продлевает жизнь. А слёзы, брызжущие из глаз от смеха?

Матушкина коронная фраза: «Чего смеёшься? Плакать надо!» Атомы и пустота, и никого больше. Чему Демокрит радовался и над чем смеялся? Наверное, над тем, что сам себе режиссёр, сам себе хозяин среди всей этой пустоты и бесчувственных атомов.

Мне же ближе всего был плачущий почему-то Гераклит. Огненный космос, управляемый ребёнком, играющим в шашки, — это действительно слезу вышибает. Хотелось бы кого из взрослых. И чтобы не так жарко. Из четырёх стихий я предпочла бы воздух, Анаксимена, стало быть. Вдох — выдох, смех как сотрясение воздуха, как насыщенная живостью пустота.

Самая ужасная пытка моего детства — тихий час. В детском саду. В пионерском лагере. Дома.

Кто, за что придумал эту пытку детей? Я помню, как мучительно проводила своё детское наказание, рассматривая до дури знакомый потолок и крашенные глянцевой краской унылые стены. Стены, отражающие блеск зимнего дня за окном или мутно-жёлтых скучных ламп. Я помню, как с лёгкой завистью посматривала на спящую девочку справа и как скрашивал мою детскую тоску неспящий мальчик слева. Говорить запрещалось, и мы смотрели в глаза друг другу, и что-то показывали друг другу тайно от нянечки.

Какая злобная ленивая баба придумала, что дети днём должны спать, и ночью должны спать, и вообще, лучше бы им спать побольше, не просыпаясь, давая отдых взрослым, давая им самих себя в безраздельное пользование?

Что-то нарушилось в людском племени. Общение с собственными детьми стало восприниматься как пытка, обуза, мучение, лучшее спасение от которого — сон объекта педагогики. То ли дети перестали играть сами с собой и друг с другом, нудно требуя развлечений от взрослых. То ли взрослые настолько потеряли непосредственность и игривость, что требование игры с ребёнком вызывает в них неловкость и досаду.

Недолюбили их. И им, ставшим родителями, хочется кокетства, внимания к себе, взрослых забав и бесед — за ширмой от всепоглощающих детей. А няни, мудрые народные профессионалки, повывелись. Всеобщий плач по Арине Родионовне. Несколько поколений, взращенных без детских профессионалов, — и вот вам результат…