Ирина Дудина - Пение птиц в положении лёжа

Голос Бога отсутствовал во мне. Вера слаба, или сдохла, или отсутствовала изначально, или стыдно было верить, или больна вера тяжким тифом, в бреду вера… Вынут стержень был из меня. Только внешнее, только мир извне был ориентиром моим и богом, которого я стремилась слушаться. Ничего внутри. Одна пустота и пустыня, один вакуум. Никакого перста указующего.

Ты знаешь…

Ты знаешь, секс — это хуже наркотика. Подсаживаешься на чьи-то противоположные гормоны… И… Потом очень трудно без этого, мучаешься, мучаешься, ломка такая в теле… Героин твой, герой твой — лишь тень его мелькнёт на горизонте, а тебя уже тянет мучительно, и ничто заменить не может… Это, кажется, в народе называется «любовь».

У помойки страшно выла собака. Я подошла ближе. То, что я увидела, было чудовищно. Собака была как скелет. На ней был железный намордник, закреплённый толстым, жёстким кожаным ремнём. Видно было, что скоро её ждёт голодная смерть.

Увидев моё приближение, она страстно, гневно залаяла на меня. Я попыталась ухватить её за обрывок ошейника, разобраться с замком. Собака свирепо заклацала молодыми зубами, пытаясь укусить. Она люто ненавидела людей, считала их подонками, причинившими ей мучительный путь к смерти. Я протянула сардельку. Она её мгновенно высосала сквозь металлические прутья, опять злобно, негодующе залаяла. Я сказала ей: «Дура!» — и достала ещё сардельку. Она и её выпила. Завыла и скрылась во тьме, плача и проклиная всех, не давая никакого шанса помочь ей.

У всех какая-то фигня в роддоме.

Толстая несовершеннолетняя девушка напротив рожает от юноши-пьяницы, который её бросил. Ещё одна девушка-бухгалтер мрачно молчит. Когда речь зашла о любви, говорит: «Любовь, любовь! Ну надо за кого-то замуж выходить. И от кого-то рожать надо. Вот и вся любовь…»

Справа женщина-коллекционер. Рожает третий раз от третьего мужчины. С мужем не расписаны, и свекровь её ненавидит. Всё время курит, за пять минут до родов пошла под лестницу покурить — и там-то её и прихватило.

Слева — милая, милая девушка, романтичная и нежная. И муж у неё романтичный, с бородкой. А ребёнок родился ужасно больной, полуживой, его забрали лечить в детскую больницу. Они грустны, подавлены, и каюк их розовой мечте о счастливой жизни — по крайней мере на ближайшую пару месяцев.

Привезли ещё роженицу. Она спит. Уникальный случай. В прошлые роды она так же заснула — и благополучно родила во сне. И сейчас — что-то типа летаргического сна. Но вот у неё как раз то всё хорошо и вышло. Опять родила во сне — хорошего толстого мальчика. Вовремя проснулась. И семья у неё хорошая — единственная нормальная семья на всю нашу палату. Бывают люди, у которых всё хорошо.

В Воронежской области потрясающее ночное небо. Когда я первый раз увидела, я была изумлена, повержена. В смысле — сначала повержена на тёплую землю, потом изумлена. Но и развеселило меня неимоверно. Боже — да там жизнь живая. Вот, ползаешь по червеобразному отростку земной жизни, без всякой надежды на счастье и красоту. И вдруг — да ты не одинок, свидетельствуют жужжащие и игручие звёздочки, подмигивающие из глубин, — и чем больше всматриваешься в их весёлые стада, тем больше их видишь, упорядоченно вращающихся. Ощущение столь сильное, какое можно сравнить лишь с ощущением беременности — жизни в до сих пор безжизненном и эгоистично неприличном животе.

В Петербурге, где небо вечно в серой хмари, словно в сером дыхании человеческого земного существования, очень редко доводится увидеть звёздное небо во всей красе. Может, от этого Петербург — самый безобразный город на свете. Город, в котором меньше всего надежды и веселья от присутствия небесных друзей. Добрые ангелы в Петербурге летают тяжко над землёй, в сырой мгле больного тумана. Их трудно рассмотреть. И их крылья пахнут мокрой курочкой.

Мы с Володей ночью пошли на залив. Белое как синее и синее как чёрное. Долго, долго шли по льду. Пока берег с огоньками совсем не стал узким, подобно нитке в лампочке. Мы шли в глубь декораций из двух плоскостей, слева разливалось северное сияние — розовато-чернильное с золотом и коричневостью, шкура осьминога, свечение большого города.

Осознание водяной бездны под ногами, отделённой от наших комочков драгоценной жизни небольшой толщиной льда, сантиметров в двадцать, придавало остроты ощущениям. Вот, ушёл туда и зришь оттуда, из той точки пространства, зришь устойчиво, не раскачиваясь и не перемещаясь, куда летом добраться можно только вплавь. А тут — чудо! Стоишь. Зришь беспрепятственно. Девственный слой снега бел, как сметана, скрипит, как творожок.

Идут двое — портят чистоту полотна. Слабая графика! Слабый ты художник. Оставь ватман в покое! Не ходи в лавку художника. Не смотри голодным взглядом. Стыд и жгучая жажда прочертить. Потоптать белое.

Стали баловаться. Я упала. Лежу на спине. О, ещё полтора метра глубины — взора снизу на небо. Хорошо глядеть в чернильно-золотое.

Подал руку, помог встать, не портя отпечаток.

Стали рассматривать мой отпечаток. Я была потрясена. Казалось, меня должно быть больше. И отпечаток — больше. А он такой, такой мелкий. Невзрачная ямка зада, как от небольшого противня. Ручки — крылышки, сходящиеся на нет, как плавники. Энергичный кругляшок кулака — не больше стакана. Самое ужасное — завершение отпечатка головой. Удивительно маленькая голова. Прямо динозавр какой-то. Много таза, мало-мало головы, как костистой конечности.

Я печально глядела на себя в виде снежного отпечатка. Володя понял мои переживания. Тоже упал, отпечатался, встал аккуратно при помощи моей руки. Наверняка ожидал другого эффекта от мужского телосложения. Увы — тот же птеродактиль. Слабое углубление, с небольшим кругляшком задницы, с мелким штрихом бильярдного шара головы. Некоторые морщины от одежды, более замечательные, чем контур тела. В общем, одна попа.

Истинная сущность следа человека на белом фоне вечности. Самый пышный след — от чресел. Голова, руки, ноги — значения много не имеют. У природы свой взгляд на сущность человека. Главный акцент проставлен на семясодержащую форму.

Мы разочарованно помолчали. Чернильная бездна над нами, чёрная бездна под нами. На тонкой белой корке снеговой пустыни — два блошиных скелетика.