Юрий Додолев - Биография
— Нюсь?.. А Нюсь?.. Да уйми ты его.
Другой голос — мягкий, женский — стал успокаивать ребенка, но он продолжал хныкать, печально и обреченно. И тогда обладательница девичьего голоса, ставшего от возмущения резким, воскликнула:
— Шлепни-ка ты его, чтобы замолчал!
Я не услышал шлепка, но понял — был: ребенок вдруг заревел так, что даже в ушах заложило.
Выглянула луна. Поднявшись, я пошел на голос ребенка и метрах в пятнадцати от своего пристанища обнаружил двух нищенок, молодую и постарше, расположившихся на ночлег. Я уже видел их на улицах города, но видел мельком. Та, что постарше, баюкала закутанного в какое-то тряпье ребенка, по виду не грудного. Молодая сидела, привалившись спиной к дереву. Мужской пиджак в дырках, с обтрепанными обшлагами делал эту особу похожей на огородное чучело; на ногах были неумело заштопанные чулки, надетые поверх них серо-белые носки грубой домашней вязки и лапти. Напарница тоже не могла похвастать одежонкой: отжившая свой век кофта, сколотая на груди английской булавкой, домотканая юбка, неопределенного цвета и вдобавок грязная, надвинутый на самые глаза платок, туго обмотанный вокруг шеи, такие же, как и у молодой, лапти. Около них лежали самодельные котомки.
Услышав мои шаги, молодая настороженно повернула голову, смело спросила, когда я остановился в нескольких шагах от их небольшого табора:
— Ты кто такой?
— Человек.
— Вижу, что не лошак. Я спрашиваю, что тебе надо тут?
Повнимательней посмотрев, я определил, что она всего-навсего девчушка, старающаяся казаться взрослой. Было ей лет четырнадцать, не больше; бледное личико с острым подбородком портил лягушачий рот. Та, что постарше, показалась мне еще непривлекательней: курносая, рот подковкой, глаза маленькие, безразличие на лице.
— Ничего мне от вас не надо, — после небольшой паузы ответил я. — Просто услышал плач и подошел.
— Ирод! — Девчушка кинула на ребенка злой взгляд. — Задушила бы, кабы моя воля.
Женщина вздохнула, и я понял: так девчушка говорит часто. Ребенок снова начал хныкать: может, решил напомнить о себе, может, почувствовал какое-то неудобство, боль.
— Вот-вот, — сказала девчушка. — И так каждый день, а теперь и ночью.
— Животик у него болит, — объяснила женщина. — Ему кашка нужна, молочко, а где это взять?
На душе стало муторно, чуть защипало в глазах.
— Откуда вы приехали, бабоньки? — Я не стал спрашивать, что они делают в Новороссийске, потому что сюда, на Кубань и Кавказ, к солнцу, к теплу, одних людей пригоняла нужда, других жажда приключений, третьих стремление хоть как-то изменить свою жизнь. Плодородная Кубань и Кавказ казались землей обетованной.
— Смоленские мы, — откликнулась женщина.
— Выкладывай, выкладывай, — с неприязнью бормотнула девчушка. — Теперь расскажи ему, что от немца родила. Дома житья от твоего позора не было и тут не будет. Матка и тятька, кабы живыми были, веревку на себя накинули, когда бы узнали, что их дочка, а мне сестра по доброй воле под немца легла. Я еще немного похожу с тобой, погляжу, как будет, а потом, коли ты этого ублюдка в приют не сдашь, сама по себе жить стану.
— Молодая ты еще, глупая, — устало возразила женщина. — Когда родишь сама, тогда и поймешь, что такое свое дитя.
— Никогда не рожу. Не дождешься этого!
— Родишь. И коли даже от какого-нибудь гада родишь, все равно свое дитя оберегать станешь, потому что в нем и твоя кровь будет. А на того немца ты зазря взъелась. Кабы не он, нас в неметчину угнали. Да и с голоду померли, кабы не он.
— Стыдно-то как. Ой как стыдно! — Молодая словно бы позабыла обо мне. Ее большой рот сделался еще больше, в глазах было страдание.
На фронте и в госпиталях я слышал про тех, кого называли немецкими подстилками, презирал их, а теперь вот увидел одну из них собственными глазами. Что заставило эту женщину нагрешить, да и как нагрешить, — пылкая любовь, одиночество, роковая случайность, стремление выжить, несмотря ни на что, вопреки всему? Об этом можно было только гадать.
— Ничего, ничего, — пробормотал я, пытаясь понять, чего сейчас в моем сердце больше — боли или гнева.
Услышав мой голос, девчушка словно бы ожила. Враждебно покосившись на меня, обратилась к сестре:
— Пошли отсюдова!
— Куда? — равнодушно спросила та.
— В каком-нибудь другом месте переночуем, а то тут шляются всякие.
Ребенок продолжал хныкать. В его хныканье по-прежнему было что-то обреченное, и я сказал:
— К врачу сходите. Может быть, малыш болен.
Ничего не ответив мне, побирушки надели котомки и, помелькав между деревьями, скрылись с глаз. Через некоторое время смолкло и хныканье ребенка. Возвратившись на прежнее место, я снова лег, потыкал кулаком, как подушку, свой вещмешок, несколько минут подумал о побирушках, о ребенке и уснул…
9
Есть люди, которые не хотят, а может, боятся вспоминать то плохое, что было, о чем помнит мое поколение. «Зачем это вспоминать?» — говорят такие люди, делая акцент на слове «это». Они приводят много веских, с их точки зрения, аргументов: тут и риторические фразы о том, что нашу молодежь надо воспитывать только на положительных примерах, тут и демагогические рассуждения. Но из прошлого ничего нельзя вычеркнуть. Если вычеркнешь, оно, прошлое, не будет таким, каким было.
Случилось так, что во время скитаний по Кавказу судьба свела меня с уголовниками — в первые послевоенные годы их было много. Почти в каждом городе орудовали свои «черные кошки» — это общеизвестный факт.
Меня разбудили пинком. Спросонок я не сразу понял, кто и зачем потревожил меня, догадался об этом несколько мгновений спустя, когда, скосив глаза, увидел ноги — много-много ног. Задрав голову, посмотрел на окруживших меня парней. Позади них стояли две девушки: одна темноволосая, с вызывающе накрашенным ртом, в тельняшке, видневшейся в вырезе расстегнутой у горла кофты, другая в простом платье, в наброшенном на плечи мужском пиджаке, с пушистой, небрежно заплетенной косой, переброшенной на грудь. За время работы ночным сторожем мои глаза приучились к темноте. Даже не напрягая их, я определил по лицам и повадкам парней, кто они, и тотчас успокоился: денег у меня не было и никакого имущества не было, кроме положенного под голову вещмешка.
— Встань, — спокойно сказал худощавый парень лет семнадцати и, как только я поднялся, принялся обшаривать мои карманы, прикасаясь к ним быстрыми и легкими движениями тонких пальцев.
— Ничего у меня нет, — на всякий случай предупредил я.
Убедившись, что это действительно так, парень огорченно сплюнул, поднял мой сидор и, не развязывая его, стал определять на ощупь, что в нем, называя каждый предмет вполголоса.
— Лучше бы в «очко» резались, — раздраженно проворчал другой парень, стоявший сбоку от меня. Был он небольшого роста, с короткой шеей; козырек кепки скрывал его лицо. — Я же предупреждал: два номера сегодня вытянем — пустой и порожний. Только каких-то побирушек с детенышем встретили. Сейчас жалею, что не пошарили в котомках, хоть по новой их ищи. Нищие, я слышал, с большими деньгами бывают.
Ему никто не возразил. Да этого, видимо, и не требовалось: парень в кепке явно молол чепуху: у тех побирушек — я не сомневался, что эта гоп-компания встретила именно их, — наверное, и рубля не было.
— Зато прогулялись, — весело сказал худощавый парень. — Ночь-то какая: тихо, прохладно, и пахнет хорошо.
Парень в кепке начал выражаться, кидая на меня настороженные взгляды, потирая время от времени лоб. Его брань была бессмысленной, он выстреливал грязные слова не по необходимости, а просто так.
— Кончай! — Худощавый повозил рукой по груди, с легким присвистом втянул носом воздух: видимо, наслаждался тишиной, прохладой, солоноватым запахом моря.
Запнувшись, парень в кепке принялся выражаться с еще большим ожесточением. Мне показалось, он хочет что-то сказать, но не может выразить словами свою мысль. Через минуту я перестал его слушать — заинтересовался девушками. Та, что была с косой, произвела на меня сильное впечатление: хорошая осанка, высокая грудь, правильный овал, большие глаза, тонкие брови, маленькие уши с красивыми серьгами в мочках, аккуратный нос, чуть припухшие и, должно быть, очень мягкие губы.
— Куда пялишься? — вдруг спросил меня третий парень, на которого я до сих пор не обращал внимания.
Был он крепкого телосложения, с короткими волосами, которые вырастают после стрижки под ноль или бритья головы. Пиджак, явно с чужого плеча, был коротковат: виднелись обшлага рубашки, от застегнутой на животе пуговицы расходились морщины.
Услышав окрик, я сразу же потупился. Парень ухмыльнулся, обнажив металлический зуб.
— Понравилась?
