Марта Шрейн - Золотой медальон
Поезд остановился.
— Удачи Вам. — Пожал он мне на прощание руку и сошел с поезда.
— Ох, как мне нужна была удача. Может быть этот «новый богач», так называемый Томилин передал ее немного через пожатие руки. — В надежде подумала я И ещё, почему он заговорил о дворянском сословии? Неужели правда из бывших?
Попутчики из моего купе вышли на ближайшей станции. Мне не терпелось включить диктофон. Когда поезд вновь тронулся, включила его и с удовольствием выслушала исповедь Григория Томилина. Она начиналась так:
ЧАСТЬ I
— Детство мое прошло на территории военного санатория, для советского генералитета. Это был красивый большой трехэтажный Дворец с колонами и львами у входа и прилегающим к нему огромным парком, спускающемся к морю. Но и на территории парка с давних времен был небольшой пруд, где всегда обитали несколько пар лебедей. Моя матушка, во всяком случае, до тринадцати лет я считал ее своей матушкой, Томилина Мария Генриховна жила со мной во флигеле и работала в санатории уборщицей и добровольно сметала листья в парке. Время было послевоенное, голодное. Но сотрудники санатория, их было немного, питались там хорошо. За питание высчитывали с моей матушки половину зарплаты уборщицы. Нам хватало, чтобы выжить в голодное послевоенное время Я даже имел приличную по тем временам одежду. Матушка из чего–то что–то кроила, перешивала… Надо сказать, во флигеле, где мы жили с ней, было огромное количество какой–то поломанной стариной мебели и вещей, которых после всех грабежей барской усадьбы и устройства санатория там сваливали. Стоял даже клавесин, который был в полном порядке. И граммофон тоже. Матушка ставила пластинку, и во флигеле звучал старинный романс. Помню такие слова…. «К нам приехал на побывку генерал, весь израненный он жалобно стонал…» Когда мне исполнилось десять лет, я нечаянно разбил эту пластинку и матушка так расстроилась, что у нее некоторое время были красные глаза. Вероятно, она незаметно для меня всплакнула. Я ее очень любил, и с этого дня стал помогать ей во всем: и в уборке помещения санатория, и в парке. Матушка доверила мне уборку прекрасной аллеи «Унтер ден Линден», то есть аллею вдоль лип.
Однажды, заметив мое старание, она погладила меня по моим темно–медным волнистым волосам и сказала: «Молодец, Гришенька! Не за чужим хозяйством следишь — за собственным». Мог ли тогда я, советский зомбированный школьник, уловить смысл ее слов?
У моих сверстников было передо мной два преимущества. Первое — матери молодые, а моей было за сорок. И второе, она дворник. А мои ровесники — дети рабочих или крестьян. Советская литература постоянно прославляла эти два класса, хотя они на самом деле были мало оплачиваемыми и люди нищенствовали, но при этом гордились своим сословием. Впрочем не Советская власть придумала влиять на сознание людей через литературу, а еще император Август.
Несмотря на возраст, матушка моя была стройная и красивая. Я любил расчесывать ее густые пепельные волнистые волосы. В доме она наряжалась, но как только ей выходить наружу, надевала какие–то балахоны, которые скрывали ее фигуру и накидывала платок на манер монашек. Еще раньше, когда мне исполнилось семь лет, она научила меня нотам и играть на клавесине. Я разучил вальсы и по праздникам исполнял их в санатории на фортепьяно в большом зале. Это давало мне возможность упражняться в игре, когда санаторий пустовал, а заведующая меня еще и подкармливала.
Некоторое время в диктофоне была пауза. И далее Томилин обращался ко мне: «Вот Вы, госпожа, сочинитель. Вероятно, у Вас рассеянная память эрудита и потому возите с собой диктофон. А у меня очень хорошая память, и потому всегда был в школе отличником. Устные предметы мне было достаточно один раз прочитать, а письменные делал сразу, на свежую голову. Так что оставалось много времени на помощь моей дорогой матушке. Да, забыл упомянуть, она знала иностранные языки и научила меня сначала латыни, еще до школы. А когда я сносно читал уже на латыни, по старым дореволюционным учебникам, которые вместе с другими «ненужными» сложены были во флигеле стопками до потолка, стала учить меня и французскому алфавиту. Еще до школы я выучил и немецкий язык. На этих языках зубрил, по настоянию матушки, произведения европейских классиков…
Первые сорок лет советского периода, знание этих языков на прямую, мне ни разу не пригодились. Разве только с Аристархом Андреевичем беседовал по французски. Но о нем немного позже. И только сейчас, когда приходится часто ездить по Европе, по делам службы, я с большой теплотой и благодарностью вспоминаю свою дорогую матушку…
Уже, будучи взрослым, вспоминая детство, понял почему она меня нагружала учебой так, что у меня не оставалось времени на игру со сверстниками. Она сознательно огораживала меня от них. Конечно, мне тоже приходилось драться, когда меня обзывали рыжим или делали намеки на то, что моя матушка дворник. Но моя воспитанность не могла не бросаться в глаза учителям. Они относили это к тому, что я живу при военном санатории, и моя культура идет от соприкосновения с генералитетом и маршалами. На этом месте остановлюсь поподробнее.
В школе мы изучали биографии этих прославленных советских военных. В учебниках и стенах школы мы видели их портреты и я гордился тем, что знаю их в лицо. Один из них, нет смысла называть его имя, однажды, взъерошив мои волосы, задал мне дежурный вопрос: ««Ну, как учишься?» и, не дождавшись ответа, тут же произнес пословицу: «Учись казак, атаманом будешь». Вот как я, в твоем возрасте, два класса церковно–приходской школе закончил, а вот, поди же, до маршала дорос. Учись, рыжик».
Рыжим, в смысле красных волос и конопушек на лице, я не был. Волосы мои были почти черные, если бы не отливали медью. Вечером я похвалился матушке вниманием к своей персоне этого маршала. К моему удивлению она снова изрекла что–то такое, смысл которого тогда был мне не понятен. Но это запомнилось:.
«Когда караван поворачивает, последний верблюд становится первым.» Нарядить в мундир маршала можно любого. Есть магия в одежде. Вот бы еще воевали не числом, а умением, как должно маршалам».
Я почти пропустил эти слова мимо ушей. У моей матушки было много других странностей. Но в этот вечер меня заинтересовала жизнь заведующей нашего санатория Пелагеи Степановны, которая, как я знал, в гражданскую войну была то ли кавалеристкой, то ли пулеметчицей на тачанке, тоже мало образованная, но теперь всеми почитаемая. Я любил свою матушку, но она уступала Пелагее Степановне, пулеметчице, верней проигрывала ей в моих глазах хотя она ходила красивой походкой и была стройной, а Пелагея Степановна широкоплечая носила сапоги и гимнастерку поверх юбки. Широкую ее талию охватывал тоже широкий солдатский ремень и походка была тяжелая в развалку, и волосы ее стрижены, как у мужчин, и еще курила, а над верхней губой пробивались усы–пушок. Иногда мне в голову приходила мысль что она мужчина, но все это оправдывалось ее героическим, как мне казалось тогда, прошлым. Иногда я ревновал ее к этому героическому прошлому. Лучше уж бы матушка была пулеметчицей и лихо скакала бы на лошади. Тогда бы Пелагея Степановна убирала помещение и двор, и ей это было бы к лицу. А матушка нарядная ходила бы в туфельках по санаторию. Поэтому однажды не выдержал и спросил ее, почему она не воевала с красными. Она не удивилась моему вопросу. Вероятно, ждала его и ответила:
— Воевать — мужское дело. Достаточно того, что твой дед воевал с ними и погиб. Подумала немного и добавила, — в свои 35 лет.
Тогда я еще не понимал двоякого смысла выражений: «Он воевал с Буденным», «Он воевал с Котовским». Считалось, ни как по–другому, как на их стороне. А значит мой молодой дед отдал жизнь за советскую власть и некоторое время гордился этим. Но как только разговор приближался к вопросу о моем отце, каким он был, матушка умело ставила между нами стенку. А мне хотелось услышать, что он погиб на фронте в отечественную войну, если уж его все равно нет, то хотя бы оставил после себя героическую память. И, еще одна загадка. В дальнем углу парка, с восточной стороны, у самой ограды, находилась могила и обелиск с красной жестяной звездой. Этот уголок всегда цвел и был ухожен лучшими цветами. Там стояла скамеечка, где матушка часто отдыхала, пока я сгребал, скажем, осенью желтые листья, которые ветер забрасывал с близстоящего дуба. Однажды, машинально подняв голову и посмотрев на матушку, заметил, что сидя на скамье рядом с обелиском она левой рукой гладит край могильного холма. И на ее лице такое выражение печали и нежности, что я заподозрил, именно под этим обелиском лежит мой героический дед–красноармеец. А то зачем бы она и утром и вечером ухаживала за этой могилой. Когда в санаторий приезжали новые высокопоставленные постояльцы, Пелагея Степановна обязательно приводила их к обелиску неизвестного красноармейца. И, естественно, часто заставала там мою матушку. Перед мартовским праздником она, как всегда, привела посетителей. И кто–то из них предложил перенести прах героя гражданской войны на центральную площадь поселка, перезахоронить с почестями, чтобы, проходя мимо, пионеры–школьники могли отдавать герою честь. В то время я был рядом с матушкой. Помню, когда кто–нибудь обращался к ней, она чаще не отвечала. Пелагея Степановна оправдывала ее: «Работящие люди мало разговаривают, зато много делают». Но в этот раз, услышав разговор о переносе праха, матушка подняла голову. Лицо ее было бледным. Она твердо сказала: «Пусть лежит на том месте, где расстреляли. Ему хорошо здесь в парке».
