Йордан Радичков - Избранное
Вершиной этого процесса явился «Пороховой букварь» (1969), который принес автору истинное признание и высшую литературную награду — Димитровскую премию.
Радичков пишет не только для взрослых, но и для детей. «Пестрый коврик» и «Мы, воробышки» — книги, которые относятся к числу самых больших его удач.
Уже очень давно, более четверти века, он живет в Софии. Факт, на котором стоит задержаться, несмотря на его кажущуюся заурядность. Считается, что писатель всегда остается во власти непосредственного наблюдения жизни, которая его окружает. Реальность, день за днем впитываемая его сознанием, должна отозваться в создаваемых им книгах своими тревогами и заботами, своими ритмами и пластичными формами, всем своим вещественным, так же как и духовным, обликом. Конечно, художник вовсе не «раб буден» и может уходить от конкретной сегодняшней действительности очень далеко — в область истории или, например, в фантастику. Какое-то сильнейшее переживание способно на долгие годы, если не навсегда, завладеть его творческим воображением, побуждая возвращаться к пережитому снова и снова. Так снова и снова возвращаются к своей фронтовой юности многие современные писатели, пришедшие в литературу с войны.
Но такое возвращение и не требует никаких пояснений, а уж тем более оправданий: все объяснено уже масштабами события, о котором не устает напоминать военный роман. К тому же этот роман отнюдь не выключен из сегодняшней действительности. Он меняется вместе с ее изменениями. В бесконечном по сложности опыте войны он отбирает те конфликты, которые становятся знаменательными и актуальными по мере движения современной жизни. Историческая и фантастическая литература выявляет эту опосредованную связь с текущим днем еще нагляднее. И выбор исторических сюжетов, и характер осмысления минувшего неизбежно подчинены потребностям, важным не в давние времена, а сейчас. Фантастика заполнена приметами нашей эпохи, а злободневность коллизий лишь подчеркнута тем, что, очищенные от всего случайного, они разыгрываются на экспериментальной площадке — в далеком будущем, в неведомых мирах.
То, что Достоевский назвал тоской по текущему, всегда остается свойством большой литературы. Текущее неотменяемо присутствует в ней, но по-разному о себе заявляет, и эти различия существенны, потому что в конечном счете речь идет о конкретном творческом многообразии реализма. Говоря о парадоксах Радичкова, никак не обойти вниманием то обстоятельство, что непосредственное наблюдение реальности, с которой он повседневно соприкасается, не оставило в книгах этого писателя особенно отчетливых следов. Как художник он, можно подумать, вообще не замечает той бурной жизни большого города, в которую и сам погружен. Лишь изредка промелькнут у него вещные и ощутимые приметы этой жизни — подрагивающее дымками небо над Софией, скрытой за лесистой громадой Витоши, машины с иностранными номерами на раскаленном пригородном шоссе. Но и такие приметы нужны, пожалуй, лишь для того, чтобы наметить фон действия, а не сущность происходящих событий. Сами же события и весь художественный материал прозы Радичкова соотносятся с текущим отнюдь не по законам прямого, легко узнаваемого отражения.
Открыв новый его сборник, без особого риска можно предсказать, что снова мы очутимся в Берковицкой околии, в селе среди Черказских гор, и, точно бы на время выключившись из пульсирующих ритмов современности, примемся бродить по заросшим травой улочкам, где поскрипывают телеги и перекликаются петухи, окраины утопают в зарослях ежевики и крапивы, за сложенными на века каменными оградами повторяется всегда один и тот же круговорот крестьянского быта. Калиманица — 90 домов, 473 жителя. Две водяные мельницы, семь или восемь овечьих загонов, один умалишенный, одна ворожея, один учитель. Неограниченное количество духов, вампиров, леших. Мир, где прошли детство и юность Радичкова. Как сказано в «Воспоминаниях о лошадях», «…родная деревня, которую каждый из нас не глядя видит как на ладони, потому что каждый из нас носит ее в себе вместе со всеми ее жителями, улицами, стенными календарями, со скотом и собаками, со свадьбами, похоронами, рождественскими праздниками и т. д. и т. п.».
В спорах о Радичкове обязательно возникает и эта тема: отчего так локализована в пространстве и во времени его повествовательная стихия? Сила детских впечатлений? Особая восприимчивость к мельчайшим явлениям и событиям ранних лет жизни и особая память на них? Но ведь в этих явлениях и событиях нет ничего исключительного, масштабного, поворотного для формирования личности. И если все дело в эмоциональной памяти, вряд ли книги Радичкова переросли бы рамки камерной лирической прозы, а между тем совершенно ясно, что в них выразилось большое общественное содержание и затронуты коренные проблемы современной болгарской жизни.
Тогда, быть может, при всей пластичности описания и выразительности конкретных штрихов природа дарования Радичкова — иносказание, те параллели к современности, которые различимы у писателей-историков, писателей-фантастов? Отчасти так, но лишь отчасти. Ведь, строго говоря, Радичкова не назовешь историческим писателем, хотя в тех же «Воспоминаниях о лошадях» как бы наудачу выбранный и с удивительной проникновенностью воссозданный день деревенского подростка наполнен множеством отзвуков болгарской истории и метафорически намечены главные ее вехи, вплоть до самых далеких, до тех предков, которые когда-то верхами переплыли Дунай, высоко подняв привязанный к древку вместо знамени конский хвост. Фантастом Радичкова тоже не назовешь: слишком уж чужероден ему принцип экспериментальной площадки. Невероятное у него сохраняет жизненную достоверность, фантазия никогда не отвлекается от живой ткани окружающего нас мира. Если же, как в финальных сценах «Ежа», он принимается описывать нереальный мир, то пародия и бурлеск справляют такое пиршество, что несерьезный, чуть ли не шутовской характер картины не укроется ни от одного читателя.
Словом, у Радичкова переплелись лирика, история, ирония, фантастика, и это переплетение иногда озадачивает, побуждает отыскивать парадоксы и там, где их на самом деле нет. Талант Радичкова неподдельно самобытен и глубоко национален, и вместе с тем его проза родственна некоторым крупнейшим явлениям в современной мировой литературе. Если принять во внимание эти связи, этот художественный «контекст», перестанут казаться чем-то произвольным и неоправданным «странности» Радичкова: и внешняя локальность его мира, и перевес воспоминаний над непосредственным наблюдением, и та же «игра пера», позволяющая резко нарушать, а то и просто переворачивать реальные пропорции.
Искусству ведомы различные типы обобщения. Громадные общественные процессы могут быть постигнуты не только в произведениях монументального характера, в эпопеях, захватывающих большое пространство исторического опыта и судьбы многих сотен людей. Диалектика и смысл таких процессов могут не менее отчетливо проявиться и в книгах совсем иного характера. Эти книги как будто и не притязают на всеобъемлющую широту, ограничиваясь будничными декорациями провинциальной или сельской хроники, однако при этом настоящему художнику удается добраться до тех пластов народной жизни, которые залегают глубже всего, и выявить причудливое единство стародавнего и сегодняшнего, нарождающегося и уходящего. Здесь — необозримое поле конфликтов самого разного плана, а за многоликостью коллизий в конечном итоге открывается их однородность, порожденная объективным ходом истории. И это движение истории, постигнутое прежде всего в его человеческих измерениях, в конкретных судьбах с их изломами и зигзагами, придает единство всему изображенному художником космосу — именно человеческому космосу, пусть он и умещается, говоря языком Фолкнера, на «клочке родной земли величиной с почтовую марку».
Имя Фолкнера названо здесь не случайно: с творчеством этого писателя прежде всего ассоциируется та линия в искусстве Радичкова, которая, пожалуй, наиболее органично соединяет его многоплановые искания. Ни в коей мере не может быть приуменьшено принципиальное различие, которое сразу же выявляется при этом сопоставлении. Космос Фолкнера, его Йокнапатофа, движется к распаду и агонии под воздействием объективных законов буржуазного общества. Летопись Йокнапатофы трагична: это трагедия обезображенной земли в таких фолкнеровских произведениях, как «Медведь», трагедия изуродованных судеб в таких романах, как «Свет в августе» или «Деревушка». Космос Радичкова переустраивается в согласии с законами революционного изменения действительности. Преобразование необратимо, пусть в нем присутствуют и эксцентрические отклонения, и невымышленная сложность, и подчас истинная трагичность, показанная в «Последнем лете».
