Эльмира Нетесова - Колымское эхо
— Как же ты после этого сам живешь?
— Тебя бы на мое место,— огрызнулся Игорь Павлович и ответил резко:
— Сколько невинных через Колыму прошли, всех и не счесть.
— Они не снятся тебе?
— Если б все снились, я ни одной ночи не спал. Поначалу тяжко было, а потом ничего, привык, как и все мы свыкаемся.
— Выходит, мы тож со своей долей стерпелись. Моя старушка тоже в кандалах померла. Тачку с породой возила с рудника. От старателей, на промывку. Так вот тоже до костей ноги ободрала. А врачей на всем прииске не было. Кои и водились, так только для начальства, для больших людей. Мы никто, так, черви. Вот и ушла моя мамка. Ей сорока не было. Цветущей женщиной была. Оно и на Колыму не по своей воле попала. Работала дояркой. И трехлитровый бидон молока принесла под фартуком. На ту беду соседка в доме оказалась. Не увидела, что голодные дети голосят. А вот молоко враз узрела. Своей коровенки не имелось. Не за что было купить. На это не глянули. И через два дня отправили на Колыму, на целых пять лет. Нам и думать не надо было, кто нафискалил. Итак знали. Только и ей не повезло. Стащил ее старший сын моток рубероида, чтоб крышу подлатать, совсем она прохудилась. Все с неба на головы лило. Но деревне рот не завяжешь, рубероид не скроешь, он бельмом в глазу у всех стоял. Так этот и вовсе десять лет получил. И хотя отец его фронтовик, никто не вступился.
— А кто вступится, чтоб самому рядом встать? Такого себе никто не пожелает. Вот и работал на трассе все десять лет. Вернулся глубоким стариком, хотя забрали парнем. Потом реабилитировали. А что толку. Недавно помер, но и не жил, и не умирал. И все детям своим наказывал, никогда не завидовать чужой удаче и не смеяться над соседским горем, чтоб самому в эту яму не попасть. Эта пакость ему до конца жизни не простилась ни деревней, ни моей семьей.
— А где ж похоронили ее?
— Здесь закопали. Вместе со всеми. Ее не столько ноги, сколько обвалом накрыло. Враз семерых баб. Если бы без тачек были, конечно, убежали. А с груженными, ни то бежать, идти тяжко.
— Ты сам когда-нибудь таскал тачки? — спросила Игоря Варя.
— И мне доставалось. Я тоже из деревни. Сама знаешь, на чем в поле навоз вывозили из сарая. А я, как старший изо всех, за коня работал. И пахал. Так что не хотелось мне в том говне до конца жизни ковыряться, решил в науку пойти. Ох, и орала моя родня. Легко ли с дому отпускать тягловую силу. Все остальные были мелкие, слабосильные.
— Лучше б ты в том говне остался.
— Это верно. Сколько раз сам о том думал.
— Жаль, что выжил,— вздохнул тяжко. И замолчал.
— Ты знаешь, мне в этой жизни никто не помогал, даже свои. Везде сам, всюду один упирался,— хлюпнул Бондарев и увидел, как Иванов погрозил ему пальцем:
— А вот и не пизди! Чего хнычешь? Я твою трудовую книжку, когда в руки взял, чуть не озверел. Хотел враз отказать, да одумался вовремя. В те годы на вашего брата особое гоненье было. И куда бы ты ни появился, в куски порвали б за прошлые подвиги. А и кто бы взял тебя? Вот и пожалел. Хотя к работе газетчика у тебя и сегодня способностей нет. Писать не умеешь, люди тебя не терпят, сам все это знаешь. Сколько лет работаешь литсотрудником, а ничему не научился. Но терплю, сцепив зубы, надо ж человеку самому на свой хлеб зарабатывать. Вот и держу в редакции, хотя ты и нынче круглый ноль.
— Знаю, Сашка. Сам все понимаю, но куда подамся. Кто меня реабилитирует, а разве я больше других виноват.
— Игорь, хоть помолчи! — взорвался Иванов.
— Я жил хуже всех вас.
— Чем?
— Вы жили в страхе, а я под прицелом. И ни влево, ни вправо ни шагу. Каждый чох на слуху. Да что мне оправдываться, сам все знаешь. Только не думал я, что в мою трудовую заглянешь. Но от нее, как Султану от блох, никуда не деться. Они хуже любой кары, клеймом въелись в саму душу. И не отделаться, как от проклятья.
— Не надо хныкать, Игорь! Тебя на твоей работе никто не держал за душу насильно. Ты в любую минуту мог уйти, оставить свою работу А захотел бы, ушел на фронт, как сделали многие. Насильно никто никого не держал. Замена всегда нашлась бы. Ты это знаешь не хуже других,— отмахнулся Александр Евменович, глянув на Бондарева.
— Не я один, многие хотели уйти на фронт. Во всяком случае, на войне хоть и погибают, то лишь один раз. Мы подыхали каждый день, от страха. Нам прощалось многое, но, не желание оставить работу. Мы слишком много знали и это нам не прощалось. Потому, за нами следили всюду, за всяким шагом. Даже за жизнью в семье. И когда меня оставила семья и жена с сыном ушли, их никто не искал. А почему? А я искал, куда они делись. Ведь не могли исчезнуть бесследно, тем более, в то время, когда за всеми велась тотальная слежка. А ведь они были моей семьей.
— А почему они оставили? Почему ушли от тебя?
— Видишь ли? В последнее время стали сдавать нервы, и я частенько начал выпивать. На работу приходил с похмелья. Думал, заметив, выкинут. Но как бы не так. Все видели, но делали вид, что ничего не замечают. Но жена с сыном не выдержали. Поднялся скандал, и я в запале, а может с дури, ляпнул им, чем занимаюсь целыми днями с утра до ночи. Оба словно остолбенели. Они смотрели на меня, не веря своим ушам, а потом быстро собрались и ушли, даже не попрощавшись. Назвали напоследок негодяем, еще какими-то нечистотами, бросили в лицо какие-то документы, тряпки, с тех пор я их не видел. Когда начал интересоваться ими, мне откровенно ухмылялись в лицо. Но без конкретного ответа. Его так и не получил до последнего дня. А уж куда ни писал. Будто в бездну пропадали все мои обращения. И я понял, что никому не нужен. Случись что-нибудь со мной, исчезну вот так же бесследно и никогда, нигде не вынырну. Иногда было жутко от такой учас- ти. Я много раз уходил в запой. Пил один, вернее, с зеркалом. Садился напротив, нахваливал себя и пил. Так было проще пережить случившееся. Меня не останавливали, не одёргивали. Лишь один раз вызвали и предупредили, мол, что, мало одного случая с семьей. Второй устроить проще. Договаривать не стали. Сам понял, без слов. И завязал. Дошло, что и этим ничего не добьюсь. Замкнулся, как в скорлупе. Ни с кем я не дружил и не общался. Поделиться наболевшим тоже было не с кем. Зато часто стал выезжать в зоны, изучал дела. Многое узнал я в этих поездках. Такое, что и теперь душа леденеет от воспоминаний. Но о многом жалею и теперь.
— О чем? — изумился Евменович искренне.
— Пойми! Не все было плохо и тогда,— выдохнул Игорь Павлович.
— Что ты сказал? — не поверил в услышанное Сашка.
— Ну, возьми, к примеру, цены. Снижения были каждый год. В марте. И все ждали их, как великий праздник. И это брехня, что снижались они на несуществующие товары. Понижались они на то, что имелось в наличии. Теперь мы о том забыли. А я еще пацаном помнил, как ложились на пол и записывали, что на сколько подешевело. На харчи и тряпки, все было важно, особо в деревнях, где заработок шел на копейки.
— Зато и налог брали с каждой курицы,— напомнила Варя.
— А теперь не так? То же самое! За все шкуру дерут. Тогда не брали налог за землю, не платили за воду Бензин и солярка стоили копейки. А нынче это почем, сравнения нет. Повышают пенсии и тут же растут цены на все разом. Вот тебе и добавка!
— Это верно. Вон у наших людей дети учатся в школе, институтах. Так мало учебники не докупишься, учатся дети за деньги, да еще за какие. Раньше обучение было бесплатным. Хоть в академию поступай. От учебников и формы, да и само обучение ни копейки не стоили.
— Зато каждый диплом отрабатывали. Года на три как зашлют в глухомань деревенскую, и меси там говно по колени,— фыркнул Иванов.
— Кстати, безработицы не было. Все были обеспечены работой и зарплатой, специалистам жилье давали, не то, что нынче.
— Ладно, молодые, эти пройдохи свое из горла вырвут. А вот фронтовики, те за всякую боевую награду получали. И немалые деньги. Где это теперь? Уж сколько ветеранов осталось, можно было бы вернуть эту льготу. Иль возьми жилье. В то время всяк фронтовик получал квартиру в первую очередь. Да не какое-то бросовое, а полноценное. И ремонт в нем делался за счет государства. Где это теперь? А путевки в санатории, на курорты, в пионерские лагери, все выдавалось. Теперь о том забыли. Но мыто помним и сравниваем, как тогда относились к фронтовикам и как теперь,— сопел Игорь Павлович.
— Ох, и больной этот разговор, что душу трепать нынче? Вот тогда к каждому празднику детям подарки давали. Целыми кульками, а в них чего только не было. Яблоки, мандарины, печенья, конфеты, попробуй теперь купи за свои кровные, пупок сорвешь. А ведь тогда бесплатно давали, на каждого ребенка,— вспомнила Варя, шмыгнув носом.
— И тебе?
— А то как же иначе, как и всем тем, у кого воевавшие были.