Лоуренс Норфолк - Носорог для Папы Римского
Батиста слегка приподнял руку в знак приветствия и повернулся к выходу.
— Погодите, — сказал Ханс-Юрген. — Куда вы отправились, если что?
— Отправился? Я? — Батиста снова обернулся, но не остановился, пятясь вниз по улице. — Я никуда не собираюсь. Это вы двое уедете, разве не так? Я имею в виду, теперь, когда его святейшество получил ваше прошение. Построить город под морем, об этом, что ли? Что-то вроде того…
— Церковь! — крикнул Ханс-Юрген в удаляющуюся спину. — Но что это значит — Папа получил прошение?
Батиста, не оборачиваясь, махнул рукой. Ханс-Юрген смотрел, как он уклоняется от детей, играющих в Крысиную игру, и обходит повозку, все еще стоявшую на улице. Возница проснулся, когда Батиста быстро прошел мимо. Один из детей побежал за ним.
Ханс-Юрген вернулся внутрь и продолжил затыкать щель. Они, конечно, снова прогрызут. Лучше было бы взять глину. Или гипс. Или, лучше всего, цемент. Батиста нес какую-то чепуху. Было совершенно ясно, что отца Йорга сегодня вечером что-то задержало. Он знал, что просители проделывали друг с другом разные номера. В первые месяцы Йорг несколько раз возвращался, будучи с ног до головы покрытым меловой пылью или весь мокрый от воды, — Ханс-Юрген полагал, что все-таки от воды. По этим меркам выходка Батисты была весьма замысловатой. Ханс-Юрген стал разглаживать земляной выступ, приводя его вровень с поверхностью стены. Раз-другой они направляли Йорга к воротам Пертуза или же в море грязи позади дворца, где над четырьмя каменными контрфорсами и несколькими сотнями заболоченных траншей должна была, если верить слухам, подняться новая базилика. Чтобы выбраться оттуда, приору могло потребоваться несколько часов, и ему, Хансу-Юргену, вскоре, вероятно, придется отправиться на его поиски. Да, глупая шутка. Никаких сомнений. Или почти никаких. Хотя, чисто предположительно…
— Грязный убийца!
Нет. Ничего подобного, потому что это, разумеется, Йорг. Вдова, по всей видимости, уже истратила сегодняшний заряд ненависти и после единственного слабого восклицания она умолкла. Ханс-Юрген снова приступил к своим трудам, под разными углами посветил масляной лампой на поверхность заплаты. Совершенно гладкая. Вот-вот раздадутся шаркающие шаги. Потом последует вопрос: «Брат, вы здесь?» Он ответит, что да. Приор направится к своему сундуку и достанет бумаги. Позже он отцепит соломенные тюфяки, которые они теперь подвешивали на веревке, прикрепленной к стене. Сундук тоже придется подвешивать — или же придумать какой-нибудь более прочный запор. Они помолятся. Потом лягут спать. Он разглаживал землю, забитую в крысиный лаз. Может, он попробует убить крыс. Совершенно гладкая. Не было никакого прошения. Никакого прошения никто не получал. Ровная, совершенно ровная. Он отодвинул лампу от заплаты и поставил немного позади себя. Потом у него подпрыгнуло сердце.
Пара башмаков.
Он снова отвернулся к стене. Кто-то стоял у него за спиной, на самом краю его поля зрения. Он ощущал странную невесомость. Может, это тоже было частью розыгрыша, задуманного Батистой? Он провел рукой по стене в тридцатый, должно быть, раз, чувствуя, как колотится у него в груди сердце.
— Вы не можете вечно делать вид, что меня здесь нет, брат Ханс-Юрген.
Он неловко повернулся на каблуках, готовый встать и… И что? Защищаться? Такое намерение было едва ли не комичным, но, кажется, он все-таки вставал. Прежде чем он успел это сделать, новоприбывший опустил ему на плечо твердую руку и присел на корточки рядом с ним. Лицо его наклонилось, оказавшись в круге света от лампы.
Позже Ханс-Юрген осознает, что, скорее всего, вопрос, который он выпалил в тогдашнем смятении, следовало задать его собеседнику, а еще позже до него дошло, что улыбка, промелькнувшая на лице этого собеседника, была следствием не того, что он знал ответ, но лишь странного удовольствия, которое ему доставила мимолетная перемена ролей. Хансу-Юргену следовало бы знать, что приор никогда вот так к нему не подойдет. Вопрос этот должны были задать ему, и ответить так должен был он, да и улыбнуться тоже, потому что всего несколько минут назад тот ответ, что он получил, был именно тем, который он отверг из боязни, что его надежды, поднятые на такую высоту, не переживут падения. Когда он лежал в черной грязи у реки, то ничего не чувствовал, совершенно ничего. Даже отчаяния.
— Где отец Йорг? — спросил он более резко, чем хотел.
— У Папы, — ответил Сальвестро.
Два или три раза в день приходили женщины с тазами и тряпками, чтобы промыть его язвы теплой соленой водой и пропихнуть ему в глотку отвратительную на вкус жидкую кашицу. Они поворачивали его то так, то этак, протирая тампонами самые кровоточащие участки тела. Потом одна держала его голову, а другая орудовала ложкой. Он кашлял и что-то лопотал, но больше никак не помогал и не препятствовал их уходу за собой. Женщины всегда выглядели одинаково, хотя он знал, что их несколько и они сменяют друг друга. Ставни они держали открытыми, чтобы морской воздух подсушил самые запущенные из язв, те, что выделяли бесцветную жидкость и не желали покрываться струпьями. Бóльшую часть времени он проводил, запрокинув голову и наблюдая перевернутый вид из окна, который ничем не отличался от вида из распахнутой крышки люка: небо, отдраенное до резкой синевы дувшими высоко в небе морозными ветрами. Небо, в котором были натянуты белые волокна, словно пряди шерсти на ткацком станке. Небо темное, беременное дождем, бесшумно крадущееся вперед с провисшим до земли животом. Штормовое небо.
— Они вытащили нас из каноэ и бросили в клетку вместе с ним.
Ему вспомнились выражения лиц у портингальцев, когда те подняли их на палубу.
— Думали, что он нас раздавит. Или сожрет.
Грубоватый рот зверя изгибался и собирался в складки во время еды, ненадолго оживляя его непроницаемую морду, что низко склонялась над досками в поисках самых крохотных клочков пищи, которые зверь ловко подбирал, а затем пережевывал, безмятежно вращая челюстью. Эти движения казались чересчур уж деликатными для такого огромного животного. Смуглолицые матросы называли его Гомда.
— Но зверь ел одно только сено, — сказал он.
Амалия вежливо выжидала, пока не убедилась, что эти воспоминания, самые последние и обрывочные, исчерпаны.
— Ты умеешь играть в чехарду? — весело спросила она.
Ночью море плескалось мягко и бесконечно терпеливо. Тишь, тушь, тишь, тушь… Он оставался на берегу, белый, как рыба, и увешанный гирляндами из темно-зеленых водорослей. Бернардо заходил в море с прочным и толстым канатом, по диагонали обвязанным через его плечо так, чтобы образовать петлю вокруг пояса. Он был довольно далеко и плыл очень мощно — этой мощи хватило бы, чтобы взять на буксир целый флот. Канат, натягиваясь, медленно поднимался на поверхность. Руки Бернардо вращались, как крылья ветряной мельницы. Сальвестро видел, как швартов выскочил из гладкого влажного песка и пробежал мимо него, чтобы изо всех сил дернуть заточённую тушу, поднявшуюся, словно огромный пень, корни которого разорвались от натяжения огромных лебедочных механизмов. Потом животное высвободилось, и его потянуло вниз, в воду, где оно переворачивалось и бултыхалось, ненадолго показав над поверхностью смешные ноги-обрубки, прежде чем перевернуться на бок. Бернардо плыл по огромной дуге, поднимая перед собой водяной вал и оставляя глубокий и бурный след. Зверь же едва ли вообще тревожил поверхность. Он смотрел, как они уменьшаются и исчезают из виду: великан, буксирующий маленький серый островок в море, по сравнению с которым они казались совсем крошечными.
Амалия с трудом вошла в дверь и бросила на пол перед ним груду одежды, которую держала в руках. Несколько рубашек, плотные брюки, что-то вроде куртки, сделанной из коровьей шкуры. Он пристально разглядывал все эти вещи, вертя в руках и бросая обратно в кучу. Пара башмаков.
— Поторопись, Сальвестро, — сказала она, когда стало казаться, что этот свой обзор он может продолжать бесконечно. — Виолетта сделала кресты для всех твоих друзей, но не знает, что на них написать.
Он посмотрел на нее, нетерпеливо переминавшуюся перед ним с ноги на ногу.
— У тебя на платье пятно, — сказал он.
— Я в него высморкалась, — ответила Амалия, явно польщенная. — Это сопли.
Они разложили тела погибших в конюшне. Двое были портингальцами, остальные — членами команды, числом восемнадцать.
— Один из этих двоих командовал судном, — сказал он Виолетте, стоявшей с ним бок о бок. — Но не знаю, который именно, и как их звали, тоже не знаю.
Виолетта нахмурилась, но воздержалась от дальнейших расспросов. Он пошел дальше вдоль ряда тел.
— Этого я знаю. Туземцы называли его Осем. Он приносил нам еду.
