Лоуренс Норфолк - Носорог для Папы Римского
Но — ничего. Его нигде нет, и Боккамацца с помощью двух дюжин корсиканцев роет яму в Трастевере. «Сверху натянем сеть, — объясняет им он. — Набросаем листьев и всякого такого». Узнав о назначении ямы, корсиканцы выказывают удивление, поскольку маловероятно, чтобы Зверь вернулся на то же самое место, и, хоть Боккамацца — главный охотник его святейшества и славится умением ставить хитроумные ловушки, считают это детской ошибкой. Следует ли им высказать Боккамацце это свое мнение, прежде чем рыть яму? «Как? Здесь? Час назад?..» Что подтверждается самым молодым из троих священников, сидящих за поздним рыбным ужином в таверне у самой воды на противоположном берегу, втиснутой между Далматским приютом и церковью Санта-Лючия-Инфекундита, где они только что закончили служить необычайно бурную мессу. «Сам я его не видел, — неожиданно вставая из-за стола, срывающимся от страстности голосом говорит брат Фульвио, — но верю, что он там был. И это ласковый Зверь!» Остальные двое делят великолепного линя, от которого валит пар. «Тогда, может, разыщешь его и усядешься на рог? — предлагает отец Томмазо. — Где, по-твоему, он сейчас, Бруно? На Цестиевой пирамиде?» Брат Бруно кивает.
Само собой, его там нет, хотя — опять же, само собой — он там был, так же как его проглядели в Аренуле, не обратили на него внимания в Треви, упустили в Монти, прозевали в Рипе, прошляпили в Пинье и проворонили как в Кампителли, так и на Марсовом поле. Зверь не столько входит в Рим, сколько материализуется из него, отбрасывая тени своих отшелушенных сущностей на оштукатуренные стены и обитые железом двери, на заросшие ракитником портики, в заваленные мусором подвалы. Он стирает себя с травертина и туфа приречного Рима, оставляя не свои последовательные образы, но удивление, вызванное их исчезновением, déjà-déjà-vu.
— Двадцать девять, — говорит Амалия.
— Туже, — приказывает Кровавая Всадница.
— Тогда покажите его, — велит Вич.
— Ох! — задыхается Колонна.
— Чересчур большой, — замечает Папа.
— Но почему рыба? — недоумевает Грооти-пекарь.
— Просто. Затянуть. Еще. На. Одну. Дырочку.
Вителли послушно наклоняется, чтобы перестегнуть пряжку. Намеренно огрубленная кожа ремня приятно натирает ей промежность.
— Хорошо, — решает Всадница.
Вителли откидывается назад, чтобы восхититься ею, восхищающейся собой в трюмо. На Всаднице вульгарные лисьи меха, сапоги до бедер и — фаллос. Она поворачивается то так, то этак. Вид в четверть профиля просто великолепен. Эта поднимающаяся кривая. Заостренный кончик. И канавки для отвода крови.
— Туже.
— Тридцать.
— Тише, — успокаивает Виттория своего отца.
Она ерошит его седые волосы (подстриженные по-военному коротко) там, где они отросли вокруг обломка стрелы. Острие, думает она, сделанное из железа и застрявшее у него в мозгу. Боль, возникающая после того, как она делает вот так. (У Колонны вырывается еще один вопль.) Сколько дочерей могут похвастаться таким доступом к содержимому головы своего отца? Ее большой палец массирует ему макушку, по спирали подбираясь к маленькой деревянной выпуклости. Ее отец не любит Бога, поэтому Зверь боднул его у Равенны. Все ясно, особенно теперь, когда Зверь здесь. Или был здесь: сама она его не видела. Разочарованная, она снова тычет пальцем в выпирающий обломок.
— А-а-а!
— Тридцать один.
— Дорогой мой Фария! — восклицает Вич и, голый как сатир, выбирается из свинства, именуемого постелью Фьяметты. Широким взмахом он обводит облезлые бархатные занавеси, засаленные простыни, винные кувшины, кубки, склянку ослепительного crème fraîche[71] с углублением, проделанным пальцем. — Акт совокупления у этого Зверя длится до шести часов. — Его поворачивающаяся словно на шарнире рука останавливается над содрогающимся задом любовницы. — Попробуем?
Маленькая Виолетта с вымазанным сажей лицом скрывается за дверью. Лицо ей каждое утро чернит хозяйка, глаза у которой на мокром месте, — «в память о…». Она оттирает и отдраивает его в судомойне, меж тем как содрогается от криков похотливых послов, что дергаются на обоих концах своих потных мясистых качелей. Эта не-столь-тайная встреча — их последняя — уже окрашена в прощальные тона, которые они прогоняют дикими победными криками.
Африка!
Индия!
— Тридцать два.
— Понимаете, он не сможет в них ходить. Понимаете? — серьезно объясняет Лев троим обычным плотникам и одному корабельному.
Ганнон, слоняющийся позади них в своем загоне, громко чихает. Absit omen[72], думает его святейшество, разглядывая четыре миниатюрных галеона, килеванных у его ног. Ему хотелось чего-то более похожего на гондолы, но теперь уже слишком поздно. Он обещал обратиться и к поэтам. Придется объяснить им в точности, что это за «поэтический конкурс», в котором они собираются участвовать завтра. Однако удивительно, размышляет Папа, что никто до сих пор не сообразил: разве не в этом, как полагают, поэты превосходят обычных смертных?
— Понадобятся ремни, — говорит он все еще безмолвным мастеровым. — И гораздо больше набивки. У слонов, как известно, очень нежные ступни. Кто-нибудь из вас читал Плиния?
— Апчхи!
— Тридцать три.
В нос ему попадает мука. И дрожжи. Гроот пропускает остатки последней партии муки сквозь пальцы, потом осторожно обнюхивает их кончики. Рыба? И этот странный багровый оттенок… Плоды трехдневных трудов более или менее заполняют пекарню. Он терпеть не может замешивать тесто. Раньше это делал мальчишка, который теперь исчез, а найти другого все не удается. Он знает почему. Они шепчутся о нем. Им здесь все о Грооте известно. Каким-то образом они его вычислили. Идолопоклонники и христопродавцы, большинство из них. Когда такое случалось, он обычно во всем обвинял Бернардо. В Марне, в Процторфе. И в Прато. Там добавились еще двое. Это было одной из проблем с Гроотом, одной из причин избавиться от него. «Гроот» в прошлом, теперь он — Грооти-пекарь, хлеб у которого получается плоским, твердым и несъедобным. Вчера он отщипнул несколько крошек от булки последнего замеса. Они непривычно пахли, имели необычную окраску, и у него от них странно зазвенело в голове. Проблема с Грооти-пекарем, думает Гроот, состоит в том, что Грооти-пекарь не умеет печь хлеб. С другой стороны, «Гроот» время от времени убивал детей. Такова была проблема с «Гроотом».
— Тридцать, — повторяет Амалия, — три.
— Тридцать три чего? — спрашивает наконец Сальвестро.
— За нами идут тридцать три человека, — отвечает она. — Уже тридцать четыре.
Сальвестро оглядывается поверх повозки. К ним словно прицепили ободранный хвост. Небольшая, идущая без определенной цели толпа пересекает маленькую площадь на западной оконечности виа Пеламантелли; люди шагают по одному, по двое и по трое. Самые ближние идут в добрых тридцати шагах сзади, вряд ли они чем-нибудь угрожают, думает Сальвестро. На самом деле представляется, что толпа отнюдь не пытается догнать запряженную быком повозку — большинству из них с трудом удается идти достаточно медленно, чтобы с ней не поравняться. Им приходится часто останавливаться, делать небольшие крюки, подтягивать свое тряпье, обследовать подошвы ног и преувеличенно хромать. Кроме того, Сальвестро не может не заметить, что все они невообразимо грязны. Он снова начинает смотреть вперед, когда бык сворачивает на главную улицу еврейского квартала. Сальвестро прищуривается: что-то движется в их сторону. Собственно, это маршируют, причем очень быстро, высоко задирая пики, солдаты в знакомой форме, да-да, еще один отряд швейцарцев. Гр-рум, гр-рум, гр-рум… Повозка, запряженная быком (гр-рум). Большим? Да. Серым? Да. С рогом на носу? Нет. Сальвестро наблюдает, как швейцарцы разделяются в нескольких шагах от носа быка, затем обтекают повозку, оглядываясь назад, перестраиваются в две идеально выстроенные колонны, которые выгибаются дугой, поворачивая направо, гр-рум, гр-рум, гр-рум, в сторону часовни Сан-Амброзио, и пропадая из виду. Очень впечатляюще, но, пока он за ними наблюдал, разрозненный эскорт их повозки, кажется, исчез… Нет. Вот они появляются из дверей, и делая вид, будто непринужденно болтают, перестроенные столь же впечатляюще, хотя во что-то более свободное и трудноопределимое, более россерусоподобное. Швейцарцы их так и не заметили. Не заметили они и Зверя, однако этот грех упущения может быть объяснен фатальным упущением в их инструкциях. Нечто большое, серое, с рогом на носу. До этой точки все излагается великолепно и без лишних слов. К чему можно бы добавить полезную коду: «и искусно замаскированное под кучу навоза». И облегчающий понимание кодицилл: «посредством погребения в ней».
