Ксения Велембовская - Дама с биографией
Ближе к ночи дождь разошелся — громко застучал по заплатанной, как лоскутное одеяло, крыше, забарабанил каплями по оцинкованному ведру и тазам, расставленным в сенях. Люся любила дождливые осенние вечера. В такую погоду, когда плохой хозяин и собаку на двор не выгонит, ее не мучила мысль, что жизнь проходит мимо, и она спокойно читала книжку или смотрела кино, уткнувшись в рябой «Рекорд», купленный по дешевке у отъезжавшей в жаркие края Воскобойниковой.
Запахло пирогами. На единоличной, без соседей, кухне, отдраенной дочиста, подновленной охрой по стенам и белилами по потолку, Нюша теперь каждый вечер что-нибудь пекла: то пирожки — когда с сушеными яблоками, когда с капустой, то булки-завитушки с хрустящей, обсыпанной сахаром корочкой, то, на скорую руку, оладушки. Подсчитала: пирожок большой, румяный, яйцом помазанный, в шесть копеек обходится. Пять штук съел с чаем со сладким — наелся до отвала, а всего-то два пятиалтынных, тридцать копеек по-нынешнему. Опять же и в школу с собой можно взять, и на работу — заместо ихних сосисек из бумаги. А булки да оладьи, те, почитай, задаром почти.
Дождь стучал, телевизор рычал, Нюша на кухне распевала «Рябинушку».
— Мам, вроде стучится кто-то? Пойди посмотри. У меня кино очень интересное. Про Петра Первого.
— Глянь сама, Люсинк. Кабы пирожки у мене не подгорели.
В темных сенях Люся осторожно спросила в дверь: «Кто там?» — и, прислушавшись, ушам своим не поверила. Включила лампочку над крыльцом, откинула крюк: правда, тетя Маруся Лаптева — под черным зонтиком, до бровей повязанная серым пуховым платком. Лицо белое, опухшее, глаза красные, как у нечистого духа.
— Здравствуйте. — Люся в растерянности отступила, и Лаптиха, несмотря на солидную комплекцию, как замерзшая кошка, прошмыгнула в сени, а оттуда — в коридор. Наверное, боялась, что ее могут и на порог не пустить. В коридоре соседка размотала платок, по-хозяйски поставила зонтик сушиться возле своей бывшей двери и со сладкой улыбкой протянула коробку зефира в шоколаде.
— Вот, Люсенька, милая, я гостинчика тебе принесла… А Нюшенька где, дома?.. Ох, хорошо-то как у вас стало! Пахнет как вкусно! Никак Нюшенька пироги затеяла? Ох, мастерица она у нас!
— Кто пришел-то, Люсинк? — выглянула из кухни Нюша и тут же юркнула обратно. Потом нарочно задержалась на кухне подольше, а когда вышла, важная, надутая, миску с пирожками, чтобы угостить, не захватила и впервые обратилась к Лаптихе на «ты»: — Ну, здравствуй, Марь Ляксевна. Заходи, чего в коридоре топчешься?
В комнате Нюша огляделась по сторонам, сняла кадку с фикусом с широкой деревянной табуретки, фикус поставила на стол, а табуретку ногой подтолкнула к двери: мол, на вот, соседушка, аккурат под твою толстую попу будет, только больно-то не засиживайся.
Усевшись на «трон», соседушка, вырядившаяся в розовую парадную китайскую кофту, в которой обычно на Мишины именины встречала на крыльце его мордатых начальников в погонах, расставила ноги-тумбы в вязаных носках и, скосив щелки припухших глаз сначала на Люсю, выключившую телевизор и забравшуюся с учебником физики на кровать, потом — на стоявшую со сложенными крест-накрест руками Нюшу, обиженно поджала губы.
— Что ж вы все молчите-то? Чего на меня злитеся? Будто я перед вами чем виноватая? Дома жизни нету, и вы не привечаете…
— И чего ж это у тебе жизни-то нету? — ядовито поинтересовалась Нюша. — В новом-то дому, да при таком богатстве, чай, неплохо?
— Ох, плохо, Нюшенька, у нас, плохо! — затрясла головой Лаптиха. — Цельну неделю уже крик стоит. Отец с Вовкой ругаются, того гляди убьют друг дружку. И меня Миша все по-матерному. Вырастила, говорит, иждивенца бездельного на мою голову. Будто я одна его ро́стила!
Не дождавшись от Нюши сочувствия, Марья Алексеевна пустила слезу, а потом подпрыгнула на табуретке, словно ее кто шилом ткнул, заохала, закряхтела и схватилась за сердце.
— Ай-ай, батюшки, помираю!
Глаза у нее закатились, рот открылся, и она стала с жадностью, как рыба на берегу, хватать губами воздух.
Нюша, обычно всегда такая отзывчивая, сейчас и с места не сдвинулась. Перехватив растерянный Люсин взгляд, хитренько подмигнула: ишь, артистка! Перепугалась, что мы на ее Вовку-насильника в милицию заявление подадим, вот и прикидывается! В ответ Люся наморщила нос: жалко все-таки, — и мама смилостивилась: налила из графина воды в стакан и протянула не перестававшей ахать и охать Лаптихе:
— На-ка вот, попей, легче будет.
— Ой, не бу… ой, не бу… бу… — смешно застучала та зубами об стакан, — …не будет… Вова сказал мне сегодни, что на себя руки наложит, если отец не дозволит ему жениться.
— Чего-о-о? — грозно нахмурилась Нюша, а Вовкина мать, подхватив под собой табуретку, пересела прямо к кровати.
— Люсенька, ты бы Вовика моего хоть маленько приголубила. Ведь он в тебя страсть какой влюбленный! Хоть режьте, хоть бейте, говорит, что хотите со мной делайте, а я на Люське женюсь! Жить, говорит, без нее не могу. Люблю, говорит, без памяти. Ни спать, ни есть, говорит, не могу, как вспомню ее груди! — Собрав пальцы в пригоршни, она затрясла ими перед своей стопудовой грудью. Точно так же, наверное, как Вовка, когда уговаривал родителей разрешить ему жениться.
Что было дальше, пунцовая от стыда Люся слышала уже из кухни.
— Ты чего несешь-то, Марь Ляксевна! Аль совсем ума лишилась? Девчонке школу заканчивать надо, в институт финансовый поступать, а вы хочете ее в постелю к своему жеребцу подложить?! Давай иди отсюдова, пока я тебе все космы не повыдрала! — орала Нюша даже громче, чем психичка Воскобойникова, сначала в комнате, после в сенях. — А Вовке своему передай, еще раз к Люсинке пристанет, я и правда в милицию пойду! В комсомол к ему нажалуюсь! Мало будет, на твоего Михал Василича в райком партии бумагу напишу! До самого Кремля дойду, самому Брежневу в ножки бухнусь!
— Так вы нам, что ль, отказываете? — взвизгнула со двора Марья Алексеевна.
— А ты не поняла еще, квашня безголовая? Еще как отказываем! Люсинка моя красавица, отличница, она за анженера замуж пойдет!
С грохотом хлопнула дверь в сенях, упал тяжелый железный крюк, и все стихло. Люсе так нестерпимо стыдно было перед матерью, которая слышала про «груди», что она никак не могла решиться выйти их кухни. Только испугавшись долгой тишины: может, маме стало плохо? — она кинулась в комнату и застала Нюшу плачущей, с закрытым руками лицом.
— Ты что, мам?
— Стыдно мене очень, Люсинк. Что ж я лаялась так-то? Люди ведь мы, чай, не собаки дворовые. Ой, нехорошо! Грех… Ты прости мене, дочк, что я так нехорошо ругалась.
— Ты все правильно ей сказала. Не плачь, другие еще хуже ругаются.
Всхлипнув, Нюша схватила руку, ласково гладившую ее по голове, стала с жаром благодарно целовать, приложила ладонью к своей раскаленной щеке… и вдруг ее плечи затряслись от смеха.
— Ой, не могу!.. Люсинк, глянь-ка! Когда ж это Марь Ляксевна успела зефир-то свой прихватить? — Лежавшая на столе под фикусом коробка зефира в шоколаде и в самом деле исчезла. — А я ведь, дочк, и не заметила. Ловка соседушка, ничего не скажешь!
Глава четвертая
Это всё мама виновата! Это она настояла, насоветовала поступать в этот проклятый финансовый! Чуть не каждый день взахлеб рассказывала про какую-то там «Антонин Харитонну в кримпленовом костюме, с пышной причесочкой, волна́ми уложенной, и золотыми кольцами почти что на всех пальцах наманикюренных», которая в теплой чистой комнате выписывает им зарплату!
Мысленно зло передразнивая мать, Люся выбежала из шумного институтского вестибюля на улицу. На стенде, в списке зачисленных на факультет бухгалтерского учета, фамилию Артемьева она не нашла.
На улице ей еще как-то удавалось сдерживать слезы, но, когда она забилась на заднее сиденье автобуса и отвернулась к окошку, слезы полились ручьем. Это что же получается, она глупее всех остальных? Ведь в финансовый поступали далеко не самые умные. Самые умные пошли в университет, МФТИ, МИФИ или в имени Баумана. Правда, эти умные занимались целый год с репетиторами, а репетиторы брали за занятия такие деньги, которые ни Нюша платить не могла, ни Люся никогда бы не попросила у матери.
На маму она уже почти не злилась. Сама виновата! Пора жить своим умом, не маленькая. Если уж с девятого класса мечтала о библиотечном — чтобы потом не косточки на счетах перекидывать в каморке железнодорожного депо, а в огромном читальном зале шелестеть страницами всяких замечательных книг, — так надо было твердо стоять на своем. Вон Нонка Заболоцкая, та вообще и не подумала советоваться с родителями. Взяла и подала документы на факультет журналистики. Второй год уже учится на вечернем, а днем работает на телевидении. Говорит: «Телевидение — это другая планета!» — и закатывает глаза от восторга.
