Ксения Велембовская - Дама с биографией
Каждый вечер перед сном Нюша, мечтательно уставившись в сырые доски низкого деревенского потолка, долго шевелила губами, будто молилась.
— Мам, ты опять не спишь?
— Дадут, Люсинк, нам квартиру, а чего мы туда с тобой повезем? Первое, думаю, надо нам приобресть шифонер с зеркалом. Кровать вторую нужно обязательно, а лучше, для тебе, диван складной…
— Спи. Мне тетя Маруся Лаптева сказала по секрету, что у правительства сейчас нет средств на такое большое строительство. У Михал Василича знакомый работает в министерстве, он и узнал. Так что нас вряд ли будут сносить.
— Будут, дочк, будут! — горячо шептала мама. — Кабы нет, так к нам бы уж давно кого-никого подселили. Знать, боятся сюда прописать. Пропишешь — потом квартиру им подавай. А так — только нам.
Две клокастые двери в коридоре действительно уже давно заклеены белыми бумажками с печатью. Ночью порой даже страшновато бывает: тишина за ними такая, словно там все умерли. Но никто не умер. Все уехали. Шурка Воскобойникова, охваченная охотой к перемене мест и жаждой большого женского счастья, бросила свой общепит и подалась проводницей на поезд «Москва — Ташкент». Первое время по приезде она бойко развешивала в газетные кульки всем желающим ржавый каменный урюк и черный изюм с костями, а через год на ташкентском базаре, где есть все, что душе угодно, нашла то, что так долго искала, — дядьку в тюбетейке, по имени Хасан Абдуррахман, почти что ибн Хоттаб, приблизительно хоттабского же возраста и Шурке ровно по грудь. Большого женского счастья не получилось, но это не беда! Зато теперь Воскобойникова каждый день лопает от пуза нугу, халву и пахлаву и, есть надежда, от сладкого наконец-то подобреет. Иначе Хасану Абдуррахману кирдык будет!
Тете Марусе с ее «академиком» так далеко за счастьем ехать не пришлось. Счастье их бревенчатое возвышалось всего через три дома от прежнего несчастья. К возвращению из армии сына Вовки куплен был Лаптевыми крепкий домина под зеленой железной крышей. Всё до последней копеечки истратили на ремонт и убранство, уверяла тетя Маруся, но обещалась, как Миша получку получит, сразу пригласить на новоселье.
Новосельем бывших соседок обошли. Узнала Нюша о такой Марь Ляксевниной подлости прямо в ту же субботу, когда утром Михал Василич перетаскивал в дом из военного «газика» ящики с водкой, а вечером музыка у Лаптевых из открытых окон гремела. Тут ведь не город, тут ничего не скроешь.
— Вишь, побрезговала она нами! Рылом мы ей не вышли! Кабы раньше знать, пущай бы Шурка ко́су ей выдирала аль кипятком ее обваривала! — расстилая постель, все никак не могла успокоиться обиженная по гроб жизни Нюша. А в воскресенье разбудила Люсю аж в семь утра — до того ей не терпелось рассказать, как ночью пьяные Вовкины дружки матерно орали на весь поселок, пока шли с новоселья к автобусу, как оторвали от беседки железную доску с названием остановки, выломали все до одной тонкие рейки, да еще и лавочку запоганили — «вырвало из них кого-то».
Только осенью, когда тетя Маруся решила, что ее обещание про новоселье давным-давно позабыто, заманила она к себе бывших соседок — «просто так, поглядеть, пока Миша на работе, а Вовик с института не пришел».
— Хоромы, истинно хоромы! — переступив босой ногой через блестящий от сурика порог, с фальшивым восхищением повторяла Нюша, так и не простившая нанесенной им обиды.
— Проходите, проходите. Люсенька, проходи, только баретки сымай. Ковры у нас.
У Лаптевых Люсе не понравилось: на полу ковры, по всем стенам ковры, люстры под хрусталь, кружевные салфетки, фарфоровые гуси-лебеди, а книжек нет ни одной. Даже у Вовки в комнате. Правда, она и раньше знала, что Вовка у них дурак, хотя и снова учится в лесотехническом институте, откуда его до армии выгнали за одни двойки.
Вспомнив про Вовку, Люся сразу же заторопилась уйти из этого похожего на мебельный магазин, неуютного, негостеприимного дома, где хозяйка не предложила им даже чаю с конфеткой — вазочка с «мишками», как на витрине, стояла за прозрачным, будто и нет его, стеклом полированной стенки, — только все хвасталась своими богатствами.
— Мам, пойдем, у меня уроков очень много. Извините, тетя Маруся.
Долговязого прыщавого Вовку, который рыскал в темноте возле их палисадника, свистел, ломал рябину и бросал желтые дробины ягод в окно, вызывая Люсю, она боялась ужасно. Вовка ее домогался. Слова «домогался» она, конечно, тогда еще не знала, но и ухаживанием Вовкино отношение к себе назвать не могла. Случайно оказавшись рядом с ней в переполненном автобусе или в толчее магазина, откуда так сразу не убежишь, Вовка ухмылялся, покусывая слюнявые губы, и все норовил прижаться, коленом раздвинуть ей ноги. Такой гадкий!
— Иди отсюдова, кобель проклятый! — гнала его в гневно распахнутую форточку Нюша, но Вовка нахально ржал в ответ и не уходил. — Ты, дочк, его не бойся, — успокаивала мама, вновь принимаясь за вязание. — Пристанет, ты, главное дело, кричи погромче и по роже его, по роже!
Легко сказать! Ни громко кричать, ни лупить по роже Люся не умела, а Вовка между тем начал ее буквально преследовать.
В школе затеяли ремонт, к первому сентября не успели, и часть старших классов, в том числе и их 10 «в», перевели во вторую смену. Идти в осенней темноте одной, без девчонок, которые жили рядом со школой, надо было почти три автобусные остановки. Раньше Люся и не подумала бы бояться — шоссе светится огнями, мальчишки все знакомые, нормальные, не какие-нибудь там пэтэушники. Взрослые тем более не обидят, наоборот, если что, защитят. Теперь же она всю дорогу дрожала от страха: на углу, где от шоссе предстояло свернуть на пустынную дачную улицу, уходящую вниз, к лесу, из темноты обязательно выползала длинная змеистая тень.
Две недели со слезами, делавшими ее бессильной, она отбивалась от Вовкиных приставаний. Накануне новой страшной недели полночи проворочалась, собираясь с духом, наконец решила: всё, хватит! — и вечером в понедельник, завидев зловещую тень, смело пошла Вовке навстречу.
— Привет, Люсь. Давай портфель донесу.
— Отстань.
— Чего ты, Люськ, все кобенишься? Я ведь и жениться могу. А чего? Дело нехитрое. Пойдем, Люсь, пойдем… тебе понравится… — Вовка попытался подтолкнуть ее в заранее открытую калитку, в черные кусты одичавшего сада глухой старухи Филькиной, но не вышло: Люся руками и ногами уперлась в забор. Вовка осклабился, схватил ее за запястье и потянул руку вниз. Он почему-то был уверен, что, ознакомившись с его мужской анатомией, она сразу же отпустит правую руку, намертво вцепившуюся в столбик трухлявой изгороди.
— Вовик, а ты правда хочешь на мне жениться? — прикинувшись наивной дурочкой, спросила Люся и, как только он, обалдев от невиданно ласкового обращения, замешкался, ослабил хватку, дала ему с размаха тяжелым портфелем по роже и с криком: «Люди добрые, помогите, убивают!» — понеслась со всех ног.
Залаяли собаки, хлопнула дверь у Сидоренок, чокнутый дед Сидоренко, бывший красный партизан, гаркнул что есть мочи: «Стой, стрелять буду!» — вспыхнула голубым светом терраска у Толоконцевых, но Люся не кинулась к ним за помощью — она продолжала мчаться вниз по улице. На бегу распахнув все двери лаптевского дома, влетела по коврам в залу, где хозяева смотрели телевизор, и прокричала:
— Тетя Маруся-я-я! Михал Васили-и-и-ич! Ваш Вовик хочет на мне жениться! Прямо сейчас, у глухой Филькиной в саду! В кустах у бабки Филькиной, слышите!
Вовка ворвался почти что следом. Морда красная, уши малиновые. Люся не стала дожидаться, пока Марья Алексеевна перестанет визжать: «Ой, батюшки, что делается! Вовик, ты, никак, с ума спятил?» — а пришедший в ярость «академик» истощит весь запас армейского мата. Подхватила брошенный на крыльце портфель и помчалась домой. Здорово она напугала этих буржуев! Чуть не умерли от страха, услышав, что их драгоценный Вовик хочет жениться на Нюшкиной Люське — нищей, незаконной, неизвестно с кем прижитой девчонке!
А по щекам уже текли слезы. «Был бы у меня отец, так Вовка не посмел бы ко мне приставать — побоялся бы!» — громко всхлипнула Люся. Прибежав домой, упала на кровать и разрыдалась.
Неделя простояла сухая, с тихим желтым листопадом, теплая, шестнадцать градусов днем, будто вовсе и не октябрь начинается. Только в пятницу мама пришла на угол в клеенчатом плаще и резиновых сапогах. Здесь, вышагивая под фонарем, как солдат на боевом посту, она теперь каждый вечер ждала Люсю после школы, напуганная до полусмерти ее истерическими слезами в прошлый понедельник.
Ближе к ночи дождь разошелся — громко застучал по заплатанной, как лоскутное одеяло, крыше, забарабанил каплями по оцинкованному ведру и тазам, расставленным в сенях. Люся любила дождливые осенние вечера. В такую погоду, когда плохой хозяин и собаку на двор не выгонит, ее не мучила мысль, что жизнь проходит мимо, и она спокойно читала книжку или смотрела кино, уткнувшись в рябой «Рекорд», купленный по дешевке у отъезжавшей в жаркие края Воскобойниковой.
