Владимир Файнберг - Итальянская записная книжка
В отдалении кружили автобусы, автомобили. Прощально кружил Рим. И я почему‑то стал молиться про себя, чтоб Маша, возвращаясь ко мне, не попала под колеса.
Потом глядел на эту красивую хохочущую молодёжь, потягивал горьковатый джин, думал о том, что идиллическое пребывание на вилле Боргезе внесло ненужную сложность в наши до сих пор простые отношения.
Сейчас мне это особенно ясно.
Она пришла и сообщила, что электричка — только через сорок минут. Что Карла предупредила — вечером нас приглашают на собрание общин, где будут представлять прибывших из Перу братьев и сестёр.
Я с равнодушием воспринял это сообщение. Что мне перуанцы, раскатывающие неизвестно на какие деньги по свету? Забыл, что я и сам в данный момент странствую по Италии. Что Бог предлагает очень важные встречи.
Я был целиком захвачен созерцанием солдат и осторожно кокетничающих девушек. Солдаты молоды и красивы, девушки в своих туристских маечках несколько мелкотравчаты, но тоже ничего себе.
Мы с Машей едва сдерживались от смеха: когда каждый из этих солдат стал клясться, что раньше у него не было любовных историй, а если и была, то в далёком прошлом. «Лаура — экс,» — утверждал один, «Франческа — экс,» — заверял другой.
Девушки веселились. Хохотали, впрочем, и сами солдаты.
Маше с трудом удалось оторвать меня от этого зрелища. До отправления электрички оставалось двенадцать минут.
Кто его знает, зачем я это сделал? Когда на вокзале выяснилось, что наш поезд стоит в дальнем конце длинной, с километр, платформы, я побежал. Словно можно убежать от самого себя, своих болезней, возраста.
Конца не было проклятой платформе.
Мы все‑таки успели. Едва вскочили в последний вагон, электричка тронулась.
Рухнул на сиденье. Маша, ругая меня, присела на корточки, стала массировать ногу. Умело. В своё время она окончила медицинское училище.
Полегчало.
В Чеккине встретил на машине Джулио. По дороге, когда ехали мимо супермаркета, я попросил Машу выйти, накупить на прощанье всем — и детям, и взрослым самого разнообразного мороженного. В другом месте, уже ближе к вилле, увидел в сгущающихся сумерках — продают арбузы. Вытащился сам. Выбрал и купил огромный кавун. Джулио с продавцом перетащили его в багажник.
Вилла за все эти дни стала домом родным. Как особый знак — итальянское издание Маяковского, лежащее сейчас рядом на письменном столе.
Карла и Маша готовили прощальный ужин. А я, обессиленный, сидел за длинным обеденным столом, окружённый младшими детьми, делал им самолётики из газеты «Оссерваторе Романо». Затем Андреа потащил в сторонку на ковёр, торопливо расставил на доске шашки. Но я, вспомнив довоенное детство, стал учить его играть в «чапаевцы», то есть поочерёдно выщёлкивать своими шашками шашки противника.
Славный мальчуган был в восторге, и так странно было слышать из его уст это слово — «чапаевцы»… «Анкора! Анкора!» — ещё, ещё!, —умолял он меня, когда игра кончалась.
Играл с ним, окружённый девочками и отчётливо чувствовал, что нахожусь в средоточии чего‑то сокровенного, святого, куда меня с Машей допустила судьба.
Когда все уже уселись за стол, Джулио привёз трёх перуанцев. Если бы ночью, или просто в лесу, я встретил одного из них — Карлоса, я бы окочурился со страха. Квадратный. Мясистое, узкоглазое лицо мрачного ацтекского бога, пожирателя человеческих жертвоприношений.
Смущённо улыбнулся, садясь со своими товарищами за стол, и сразу — ребёнок, родной, близкий.
Джулио поднялся со своего места в торце стола. Зажёг укреплённые в шандале свечи. Благословил трапезу.
Я тоже молился, и вдруг заплакал. Чем больше старался скрыть, тем больше лились слезы. Кроме Маши и Карлы, кажется, никто не заметил.
После ужина, как дурак, волновался, хорош ли окажется арбуз. Взрезал Маттиа. Раздался треск, и когда обе половинки распались, я увидел, что не осрамился.
Лишь к одиннадцати, под звёздами, на трёх машинах поехали все вместе, с детьми и бабушкой в центр Чеккины, в церковь.
Там, вокруг неё уже море машин. Все выходят, целуют друг друга. Ребятня тотчас — в прятки, в догонялки.
Потом, как у Дона Донато в Барлетте, как, рассказывал падре Тринидад, на филиппинском острове — зал, в центре которого стол, покрытый белой скатертью с гирляндой живых цветов по краям. Он выдвинут вперёд так, что члены общины не вдали от него, а вокруг. В память о Тайной Вечере, когда Христос и ученики за одним столом, ничем не разделены…
Отдельно на почётных местах сидели перуанцы, человек тридцать мужчин и женщин. Когда мы сегодня уедем в Венецию, трое из них, в том числе и Карлос, будут жить здесь, в этом доме, пока не отправятся в Лоретта на встречу с Папой.
Джулио встал со списком в руках, представил каждого.
Один за другим перуанцы поднимались со своих мест, кратко рассказывали о себе. Сельскохозяйственные рабочие, медсестры, учителя, видимо, много пережившие, они работали ночами, в воскресные дни, чтобы скопить деньги на это паломничество в Италию.
Между прочим, Маша и дон Донато ещё в Москве не раз упоминали о предстоящей встрече с Папой где‑то на Адриатическом побережье. Маша стремится туда. А я не очень‑то понимаю, зачем мне там быть. Одинокий волк, со времён наших первомайских демонстраций терпеть не могу массовок, коллективных песнопений.
Джулио представил и нас — людей из России. Поднявшись вслед за Машей перед аплодирующим залом, я с особой силой ощутил свою отрезанность от этого притягательного и недоступного для меня мира.
В дверь стучит Маша. Зовёт скорей завтракать. Оказывается, солнце уже светит сквозь веер пальмы за окном.»
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
— У тебя такое усталое лицо, невыспанное, — сказала Маша. — Нога болит?
— Все в порядке.
Артур был ошеломлён тем, что она вдруг назвала его на «ты».
Они сидели друг против друга в поезде Рим–Венеция в пустоватом вагоне второго класса. За окном в солнечной голубой дали исчезали скучные кварталы пригорода, сады, разноцветные бензоколонки.
— Всю ночь заполнял записную книжку? — Маша взяла Артура за руку, робко погладила ладонь. — Записал рассказ Карлоса о том, как община спасла его от наркомании?
— Кажется, нет. А вообще, Маша, вы не должны влезать в эти мои дела, — Артур убрал руку, словно для того, чтобы поправить воротничок рубашки.
— А воспоминание Пеппино об американских моряках в Неаполе? Правда, вас не было рядом, я вам этого не перевела. Рассказать?
Он кивнул.
Маша некоторое время молчала, глядя в окно.
— Где же ваша история? — спросил Артур. Он чувствовал себя негодяем.
Безучастным голосом она рассказала о том, как американские моряки Шестого флота любили таскаться по неаполитанским барам, напивались до полусмерти. Воры вытаскивали у них бумажники. Потом продавали матросов другим ворам, которые снимали с пьяных верхнюю одежду и в свою очередь продавали своих жертв третьим воришкам. Те уже вытаскивали их на улицу, раздевали догола. После чего совершенно голых пьяниц полиция отвозила в комендатуру.
Слушая её, Артур тоже смотрел в окно на проплывающие под высоким откосом железнодорожной насыпи поля небранной кукурузы, на лоснящиеся ленты шоссе.
«Обидел её. Смертельно, — думал он. — Но держись, старина. У нас с ней нет будущего. Такого, как у Джулио и Карлы с их пятью детьми один другого лучше, с их семейным очагом, праздником изготовления помароллы… Бедная девочка, не понимает, что я, как развалины римского Форума — обломки колонн, былой славы.»
Вскоре она привалилась виском к подголовнику сиденья, вроде бы заснула. Во всяком случае, глаза были закрыты.
«Так должно было случиться, — продолжал думать Артур. — Вот почему это чувство тревоги… До сих пор всё было хорошо, просто… Спрашивает, что я записываю, зачем?»
Артур Крамер и сам толком не ведал, зачем он ведёт эти записи. Никогда, кроме школьных лет, не вёл дневников. Никогда ничего не записывал, находясь дома. Но как только жизнь вырывала из привычного ритма будней в путешествие, которое всегда было для него праздником, непременно захватывал с собой записную книжку. Потом из отрывочных записей порой рождались книги или стихи.
Он потрогал торчащий из кармана джинсов толстый переплёт записной книжки, как трогают рукоять пистолета. И заметил, что Маша смотрит на него.
— Когда брала билеты на вокзале Термини, купила в киоске по упаковке сока, абрикосовый и апельсиновый, и ещё по бутерброду. Она пригнулась к стоящей у ног сумке, вынула оттуда пакет с провизией.
— Спасибо, Машенька.
Треугольный сэндвич с очищенными креветками был вкусен, как и натуральный апельсиновый сок, потягиваемый через пластиковую трубочку. И поезд все‑таки мчал не куда‑нибудь, а в Венецию.
