Владимир Файнберг - Итальянская записная книжка
Позавчера Артур решил провести на море весь день. У прохода на дикий пляж возле пирса, он при помощи часового циферблата объяснил полицейскому, что хотел бы пробыть здесь до шести вечера. Леонардо удивился, но и явно обрадовался. Ему было удобно приехать за Артуром именно в это время, к концу своего рабочего дня.
Вновь Артур оказался один на один с морем и солнцем. Он искупался раз, другой. Бил ногами по воде, яростно пытался наверстать упущенное за время путешествия по Италии. Насчитал 1400 ударов. Устал. Подошёл к своей лежащей на сухом песке одежде, достал из кармана джинсов продолговатую фанерку, на которую была намотана леска с крючком, грузилом и красно–синим поплавком.
Зачем, уезжая из Москвы, он выхватил из ветхой рыболовной сумки эту вещь, он и сам не знал, ибо давно понял, что с рыбалкой для него кончено.
Тем не менее, сейчас он дрожащими от нарастающего азарта руками нашарил в выброшенной на берег колючей тине мидию, разбил камешком её хрупкий синеватый панцирь, нацепил на крючок моллюска, направился на уходящий в синеву моря пустынный пирс.
Забросив с самого его конца наживку, он неловко примостился на крутом каменистом откосе и стал приглядываться к искрящимся волнам, тщетно пытаясь разглядеть красно–синий поплавок. «Господи, как я стал жалок, — думал Артур Крамер. — Читатели моих прежних книг были бы жестоко разочарованы, если б застукали меня таким — не вижу клюнуло или нет…»
Он дёрнул наугад леску и почувствовал — что‑то попалось, какая‑то мелочь.
Это была сардинка.
Артур в двух местах проткнул крючком её веретенообразное тельце, осторожно, чтобы нежная наживка не сорвалась, забросил в море, намотал на указательный палец конец лески, хотел снова усесться на камни, как леску едва не выдернуло из руки. И он полетел в воду.
Какая‑то большая, сильная рыбина зигзагами вспенивала впереди поверхность моря.
Артур понимал: либо добыча исхитрится избавиться от крючка, либо старая леска лопнет. Он старался поспевать вслед за рыбой, чтобы леса не натягивалась.
Мельком заметил, что падая, до крови оцарапал локоть и грудь о подводные камни. Царапины саднило от солёной воды. Вдруг он почувствовал себя совсем молодым. И его даже не огорчило то, что леса обвисла.
Артур обплыл оконечность пирса. Выйдя на «дикий» пляж к одинокой горке своей одежды, выбрал леску до конца. Крючок оказался на месте. а это означало — неведомая рыба ушла свободной.
…Он долго лежал на разостланном полотенце, глядел на бегущие по небу облака, на вскипающее от усиливающегося ветра море. Порой вдоль кромки воды почему‑то все в одном направлении проходили люди. То группа цыган в пузырящихся от ветра пёстрых рубахах, то старик, сопровождаемый лопоухой собачкой, то одинокий рыболов со спиннингом, то молодая женщина с распущенными седыми волосами. Словно кто‑то протягивал перед глазами это шествие против ветра, и Артуру опять вспомнился Федерико Феллини, вызвавшая когда‑то протест ключевая фраза из его фильма «81/2» — «Вне Церкви нет спасения».
Люди, шедшие неизвестно куда по кромке моря были наглядно одиноки. Были похожи на него, Артура, когда он ездил в часы пик по Москве, как по краю гибели.
— Ты как капитан, — сказал Артур, поднимая стакан и чокаясь с доном Донато, —Церковь — корабль, эти люди — команда. Вы плывёте вместе с такими же кораблями из Венеции, Рима, Понтасьеве…
— Плывём среди океана дьявола, — сказал Донато. Видно было, что сравнение ему понравилось.
Позавчера, забрав в шесть вечера с пляжа несколько иззябшего от ветра, голодного, полицейский Леонардо отвёз его к себе домой, познакомил с детьми, женой, которая накормила их ужином.
После кофе Леонардо предложил прокатиться и пройтись по улицам Барлетты.
Ветер стих. В городе было тепло, даже жарко. У подъездов старинных домов на вынесенных стульях и табуретах сидели старики, и фая кто в карты, кто в шахматы, греясь в последних лучах заходящего солнца.
За этой внешне спокойной картиной жизни южного городка скрывалась жутковатая изнанка. Как ещё в Москве рассказывал дон Донато и теперь мрачно подтвердил Леонардо, здесь господствовала мафия, рэкет, торговля наркотиками, здесь убивали, грабили также, как и в России.
Хотя общаться с Леонардо пришлось на плохом у обоих английском, Артур понял, что полицейский предлагает ему познакомиться с собравшимися за столиками уличного кафе местными фашистами. Это оказались бодрящиеся стариканы в измятых костюмах. Они пили пиво, яростно обсуждали новости из Югославии, а когда Леонардо объяснил им, что Артур прибыл из Москвы, из России, стали спрашивать о Жириновском — настоящий ли он фашист или агент КГБ, и были страшно разочарованы тем, что перевёл им Леонардо, а именно: по мнению Артура это просто хам, да ещё тяжело больной, у которого надпочечники выделяют слишком много адреналина.
Попрощавшись с фашистами, полицейский перевёл Артура через небольшую площадь с очень красивыми деревьями к другому кафе, где за столиками точно такие же старики пили точно такое же пиво и точно так же обсуждали новости из бывшей Югославии. Это были коммунисты. Сначала они с большой симпатией отнеслись к Артуру, но когда выяснилось, что тот не любит Сталина, не считает Хрущева и Горбачева предателями, атмосфера стала несколько напряжённой, и Леонардо счёл уместным увести Артура к машине.
Позже дон Донато рассказал, что полицейский Леонардо ежемесячно переводит часть своей зарплаты какой‑то совершенно неизвестной ему бедной женщине из Бразилии, чей ребёнок болен детским церебральным параличом.
«СВОБОДА СЫНОВ БОЖИИХ — СВОБОДА СОВЕРШАТЬ ДОБРО БЕЗ НАДО. КОГДА НАДО — ФАРИСЕЙСТВО, РАБСТВО.» — эти вчерашние слова дона Донато были полностью подтверждены тем, что видел и ощутил на себе Артур.
«ПИСАТЕЛЮ С ПРИСУЩИМ ЕМУ ИНДИВИДУАЛИЗМОМ, БОЯЗНЬЮ ПОТЕРЯТЬ САМОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ ОЧЕНЬ ТРУДНО ВОЙТИ В ОБЩИНУ.»…
— Артур, дон Донато и Лючия накупили нам кучу подарков, — сказала Маша. — Тебе, в частности, кроме всего прочего, новую клеёнку на кухонный стол, очень красивую.
Артур, конечно, не знал, что весной следующего года повенчается с Машей в том самом православном храме, где служил его убитый духовный отец, а ещё через год Господь подарит им чудесную девочку Веронику. Он взглянул на Машу, на Донато, на Лючию, на Пеппино с Амалией, на Леонардо, на Рафаэля, на всех, через кого Христос воскресил его от смерти к жизни, и забытое детское чувство жарко коснулось его. Чувство прикосновения к матери.
1996–1997
