Маре Кандре - Женщина и доктор Дрейф
а рука его вообще не слушалась,
и чтобы она перестала дрожать, ему пришлось придержать ее левой рукой.
— Вы уже стали кем-то другим?
Ему показалось, что он услышал некую неодобрительную нотку в ее голосе, когда она через секунду ответила:
— Да.
И рука его сейчас же стала более твердой.
Каждое слово писалось мельче и разборчивее
(назло капризам и ухищрениям красных чернил).
— И что же вы делаете на этом глинистом поле?
Женщина, казалось, сначала не хотела рассказывать,
отчего Дрейф взорвался от нетерпения и раздражения:
— Ну же, ну же, барышня, поторопитесь!
— Я рожаю ребенка, доктор.
Ну наконец-то разумное зерно среди этой дремучей жути, россказней о подавляемой личности женщин!
От этого Дрейф почувствовал, что почти совсем поправился.
Он несколько уныло улыбнулся, неторопливо покачал головой и сказал,
как бы про себя,
но тем не менее, обращаясь к женщине:
— Материнство,
самое большое и единственное счастье для истинной женщины,
не правда ли?
Однако его возрастающая уверенность была основательно подорвана кислым тоном женщины, которая мгновенно выплюнула в ответ:
— Нет, если ты этого не хочешь,
нет, если ты лежишь на глинистом поле и… рожаешь!
Дрейф решил никак не проявлять своего облегчения, пока все не пройдет, не закончится,
пока он снова не будет в безопасности,
не выберется из адской дремучей чащи психоанализа.
А этих так называемых женщин, которые говорят, что презирают материнство, и отказываются признать его величайшую святость и очищающее действие на женскую психику,
он просто не выносит!
Их следовало бы вовсе уничтожить,
они шли вразрез со всякой логикой,
именно поэтому он теперь очень резко закричал,
чтобы пробудить пациентку от истерической и не идущей к ней неженственности.
— Ради всего святого,
вы совсем бесчеловечны,
должны же вы испытывать хоть какое-то счастье при виде этого безобидного дитяти, которое вы все-таки произвели!
— Нет, доктор, я его ненавижу,
я на него даже смотреть не могу.
Она произнесла это совершенно холодным и уверенным тоном,
и в голосе ее не было ни капли истерии.
— Я не хочу его в руки брать,
я даже смотреть на него не могу,
воспоминание о том, как в тринадцатилетнем возрасте я была поругана пятью мужчинами в зимнем лесу, захлестывает меня, и я не могу не задать себе вопроса, не является ли это дитя прогнившим плодом того инцидента.
Безуспешны оказались все попытки Дрейфа убедить ее в том, что поругание случилось совсем в другом мире и в другое время,
что она даже умерла потом,
и поэтому случай тот никак не мог повлиять на ее теперешнюю судьбу и на ее чувства к малому дитяти.
Женщина была непоколебима:
— Я ненавижу его,
даже смотреть на него не хочу,
а здесь, в деревушке, где я живу, все глядят мне вслед,
я навеки клейменная, доктор,
как только я поворачиваюсь спиной или прохожу мимо, — начинаются пересуды,
отчего я в свою очередь вспоминаю более темный мир и те времена,
когда меня, старуху, бросили в пруд с навозом охотники за ведьмами, а потом заживо сожгли на костре!
Дрейф обреченно вздохнул, даже не пытаясь вывести ее из этого заблуждения.
Очевидно было, что она больна гораздо более, чем он думал вначале.
Пожизненная госпитализация, возможно, и не нужна,
однако следовало прибегнуть к сильным медикаментам, чтобы она на всю жизнь стала послушной и не выказывала подобных симптомов.
И тут случился еще один припадок.
Она извивалась от отчаяния и волнения.
— Я ненавижу этого ребенка, я ненавижу его, доктор,
почему мне вечно суждено рожать каких-то незаконных детей на вечно глинистых полях, а потом заживо сгорать на костре,
сидеть в сумасшедших домах и подвергаться поруганию в густых зимних лесах, почему по причине моего пола меня нужно до смерти анализировать,
извлекать мои органы, хранить их заспиртованными в стеклянных банках в затхлых комнатах с наклонными стенами,
что я сделала, чтобы со мной так обращались, доктор,
почему, почему, почему?
Дрейф с презрением фыркнул:
— Об этом, милая барышня,
вам следовало подумать прежде, чем вы надкусили плод в Раю…
Он невольно поддался искушению и сказал эту фразу более чем едким тоном,
но она все равно его не слышала,
ибо он к этому времени понял,
что эта женщина была,
как и большинство ее сестер по несчастью,
совершенно невосприимчива к любой форме анализа.
— Все ненавидят меня, доктор,
меня презирают,
этот ребенок,
плод насилия в лесу, а может быть, отвратное потомство моего такого же отвратного, злого и жестокого мужа,
он, словно жернов, висит у меня на шее,
жизнь кончена,
ничего не осталось,
я испытываю такой стыд,
я полна презрения и отвращения к самой себе и наконец я больше не выдерживаю!
Тут в дверь осторожно постучали.
А Дрейф все писал и писал, и даже не взглянул на госпожу Накурс, когда та просунула голову и испуганно посмотрела на диван, где лежала пациентка и бормотала,
глядя на потолок:
— Я набиваю полные карманы камней,
иду к реке,
на всякий случай даже кладу камень себе в рот,
забиваю землей ноздри и уши,
останавливаюсь на мосту и прыгаю с него!
Она умолкла, а госпожа Накурс воспользовалась случаем и быстро прошептала Дрейфу:
— Барышня Тимбал ожидает, доктор.
Дрейф кивнул,
по-прежнему не поднимая головы,
женщина смотрела в пустоту перед собой, и как раз перед тем, как прикрыть за собой дверь, госпожа Накурс уловила ее шепот:
— Так странно тонуть, доктор,
тяжесть и холод воды окружают меня,
во рту у меня камень, заглушающий любой возглас, а камни в карманах быстро тянут меня ко дну,
свет медленно исчезает,
я лежу на дне,
вокруг меня гниющие кожаные башмаки, пустые банки, колесо от велосипеда, а далеко в высоте я, кажется, вижу лапки и живот какой-то уточки, которая, ни о чем не подозревая, проплывает надо мной.
А потом все чернеет.
Наконец-то, наконец-то Дрейф почувствовал, что этот чуть не стоивший ему жизни анализ приближается к концу.
Тот самый анализ, который постоянно уводит его от главного,
направляет его взгляд на паука в углу,
пробуждает в нем самом воспоминания о былом.
Он даст ей три, ну, скажем, четыре, пять минут на то, чтобы изложить остальное, и не минутой больше,
а потом безжалостно закончит!
Он быстро пролистал журнал назад, чтобы просмотреть записи, и разумеется, лишь убедился в том, что все записано почерком, размер и четкость которого поразительно менялись.
Ему прямо глаза резануло, когда он увидел орфографические ошибки, кляксы и странные слова, он даже не мог припомнить, чтобы он их записывал.
Ох, ведь все в начале было так чисто и аккуратно: имя женщины записано черным, и дальше шло все так же аккуратно черными чернилами,
весь рассказ про Рай, поедание плода, уничижение и пребывание в монастыре.
А потом вдруг,
во времена сожжений на костре,
его обычно такой красивый почерк стал неразборчивым из-за красных чернил!
Буквы клонились как попало,
некоторые сливались одна с другой,
а некоторые и вообще невозможно было прочесть,
и когда он увидел эти нелепые буквы, у него возникло нехорошее чувство, будто какая-то посторонняя сила пытается проникнуть в него во время анализа, заполонить его психику, возобладать над его рукой и заставить его записывать совсем другое, чем то, чему он научился в Нендинге,
у великого Попокоффа.
Но скоро этому придет конец!
На часах было без пяти шесть.
Ветер утих, и Дрейф нетерпеливо подогнал свою пациентку словами:
— Так-так, барышня, а что еще вы могли бы добавить относительно
глинистого поля и прочего, перед тем, как мы закончим?
Женщина лежала на спине, совершенно неподвижно, а руки, которые еще не так давно чуть не лишили Дрейфа жизни, были невинно сложены на ее груди.
— Сейчас я живу как шлюха, доктор.
Дрейф снова принялся лихорадочно записывать
(а ожидающая в приемной пациентка глубоко вздохнула от скуки).
— Ага, и где же, барышня, где?
Женщина склонила голову набок и сощурилась.
Она старалась изо всех сил и наконец смогла ясно различить множество мелких деталей:
— В какой-то трущобе, доктор,
потому что здесь воняет мочой, сыростью, плесенью, болезнью, испражнениями, старым пивом и гнилыми овощами,
непроницаемый туман висит в узком закоулке, где я снимаю маленькую грязную комнатушку
и в ней принимаю клиентов, которые за ничтожную сумму могут делать с моим телом что хотят,
