Маре Кандре - Женщина и доктор Дрейф

В панике,

в бессильной попытке защититься от приближения объекта анализа, он пропищал:

— Вы ошибаетесь, барышня,

я не знаю, о чем вы говорите,

я совершенно ни в чем не виноват,

я вовсе не тот, за кого вы меня принимаете!

Но женщина продолжала рассматривать его.

Ее болезненно лихорадочный взгляд проникал все глубже в его существо, и он вынужден был все далее отодвигаться от мучительно расширенных черных глаз.

Теперь они были такими огромными, искаженными,

они словно смотрели на него через увеличительное стекло!

Под конец он стоял, прижавшись спиной к книжной полке, не имея возможности убежать от женщины, которая

всем своим огромным женским силуэтом возвышалась посредине комнаты.

(Она больше не шаталась,

а совершенно прочно стояла на обеих ногах,

несмотря на странный наклон стен!)

Ее огромная тень падала на парализованного страхом Дрейфа, совершенно закрывая его,

она умоляюще простерла к нему руки, а в следующее мгновение уже лежала, почти распростершись у его ног, и бормотала:

— Возьми меня, возьми меня с собой,

ты должен, я не могу больше здесь жить,

я клянусь честью и совестью, что никогда больше не буду тебе возражать или делать по-своему, только выпусти меня,

я обещаю, что не буду упрямиться и искать грот, где спрятаны листья сивиллы, а греческие глаголы женского рода обойдутся без меня!

Она, всхлипывая, уцепилась за его ногу, и Дрейфу казалось, что его медленно поглощают,

съедают живьем,

что его засасывает под жернова огромной, грохочущей мельницы.

— Ради бога, барышня, придите в себя!

Но женщина по-прежнему оставалась недосягаемой для любой мольбы…

Она жалобно стонала, плакала, всхлипывала,

но в то же время ее хватка становилась все более жесткой, и она медленно, ползком поднималась на колени.

— Ты должен, ты должен,

здесь ад кромешный,

посмотри на меня, на что я похожа,

о, я хочу видеть мир, жить, чувствовать, как ветер играет у меня в волосах,

любить кого-то другого, кроме тебе, мерзавец ты этакий,

я не могу здесь жить!

И вот она уже стояла перед ним на коленях.

Ее большие, костлявые белые руки незаметно добрались до горла Дрейфа и сомкнулись вокруг него.

Он отчаянно пытался вырваться, но внезапно обнаружил, что слишком мал, стар и немощен,

а в теле пациентки скопились столетия гнева миллионов женщин,

она жмурилась и строила гримасы, ее удушающая хватка крепчала с каждым отчаянным выкриком:

— Ты должен! Ты должен! Ты не имеешь права!

Ты ничего не знаешь, я тебя убью,

я тебя…

В глазах Дрейфа стало медленно темнеть.

В ушах странным образом шумела кровь, прилившая к голове,

глаза его, казалось, готовы были вылезти из орбит, он пытался позвать на помощь, но изо рта вырывался лишь слабый стон,

он был убежден, что ему пришел конец,

перед ним прошла вся его жизнь,

сцены и события,

Попокофф, барышня Агнес, старуха в домике,

и только тогда, когда в его легких уже не оставалось воздуха, он

почти нечеловеческим усилием

сумел освободиться и дать женщине пощечину.

Внезапно наступила тишина, словно в воздушном шаре появилась дырка.

Он не понимал, как это случилось,

откуда взялись силы,

но женщина тут же выпустила его, резко оборвала свою речь и открыла глаза.

Дрейф все еще не мог заставить себя сдвинуться с места и с ужасом смотрел на нее, пытаясь понять, вернулась ли она в настоящее.

Она по-прежнему стояла перед ним на коленях, и некоторое время они смотрели друг другу прямо в глаза.

Взгляд женщины был теперь твердым и темным, немного пустым,

а во взгляде Дрейфа читались ужас и отчаяние.

Потом женщина вдруг снова стала собой.

Она заморгала, осмотрелась и спросила с искренним удивлением:

— Где я

и что с вами, доктор,

у вас такой странный вид,

и почему мы здесь стоим?

Дрейф, держась за горло, прошипел:

— Не трогайте меня!

Он стал медленно, на ощупь продвигаться к письменному столу.

Спиной он все время прижимался к книжным полкам, упершись взглядом в стоящую на коленях женщину.

С равными промежутками, чтобы держать ее на расстоянии, он кричал:

— Не трогайте меня, только не трогайте меня!

Женщина вопросительно смотрела на него, послушно стоя на коленях.

Только когда Дрейф оказался в безопасности за письменным столом, он приказал ей снова лечь на диван.

Женщина встала и внезапно показалась ему непомерно огромной,

великаншей, необозримой, какой-то нелепой громадой!

Она с некоторым состраданием смотрела вниз, в сторону Дрейфа, растрепанная голова которого высовывалась теперь из-за спинки стула.

— Извините меня, доктор, я не знаю, что на меня нашло,

у меня просто в глазах потемнело и я…

Она сделала шаг к письменному столу, вытянув руки, словно хотела прижать его к себе в мирном объятии,

отчего Дрейф еще громче завопил:

— Стойте!

И она остановилась, уселась наконец на диван и снова вытянулась на нем.

Дрейф долго стоял, застыв у стула возле письменного стола.

У него болела шея.

В глазах все еще покалывало, а ноги едва держали его,

он снова чувствовал, как у него медленно расширяется глотка.

Только через весьма порядочное время ему удалось заставить себя вновь вползти на стул.

Он поправил очки, съехавшие в сторону,

но руки у него дрожали, он очень нервничал, был явно потрясен,

ему крайне тяжело было собраться с силами,

сердце стучало как молот в такт черному плоду на дереве, который колотил в окно,

а там, на диване, женщина лежала совершенно спокойно,

точно совсем ничего не произошло.

Теперь Дрейфу было совершенно ясно, что этот анализ нужно поскорее закончить.

Он дрожал как осиновый лист,

вначале даже ручку не мог удержать,

и при малейшем постороннем звуке,

например, когда ветви дерева царапали в окно, пациентка в холле откашливалась, а госпожа Накурс роняла в кухне какой-нибудь небольшой предмет,

он подпрыгивал, подергивался и дрожал.

Пациентка же терпеливо лежала на диване.

Она как обычно смотрела прямо в потолок и с равными интервалами очень медленно закрывала и открывала глаза.

Дрожащей рукой Дрейф открыл один из ящиков письменного стола и выудил оттуда,

все еще дрожа,

маленькие золотые часики

(которые он получил от самого профессора Попокоффа в день последнего экзамена).

Без десяти шесть…

Он с облегчением прижал часы к груди.

Да, а потом его ждет следующая пациентка, еще один анализ,

и бифштекс все еще стоит в духовке у госпожи Накурс, отчего во рту у него появился противный привкус пламени и золы!

Он опять недоверчиво покосился на женщину на диване.

Больше всего ему хотелось прервать все это, вытолкать ее из комнаты, отослать ожидавшую пациентку домой, запереть дверь на два замка, поднять с полу своего любимого «Короля Лира» и посвятить остаток вечера и ночь чтению некоторых самых любимых сцен,

однако, во-первых, такое поведение скорее всего было бы вредно для пациентки,

оно плохо сочеталось с той техникой анализа, горячим поборником которой был Попокофф,

а во-вторых, было задето его мужское самолюбие

(к тому же необоримое желание любой ценой закончить начатое несомненно было одной из отличительных черт Дрейфа).

Поэтому он поборол свой страх, положил часы в ящик письменного стола и снова задвинул его.

Он сделал глубокий вдох, собрался с силами и опять взялся за ручку.

В пальцах у него не было сил,

ладонь была влажной от холодного пота,

рука все еще дрожала так сильно, что почерк был неразборчивым,

однако не таков был Дрейф, чтобы отступить перед болезненными фантазиями и припадками у истеричной бабы,

нет, он был вышколен жесткой школой Попокоффа,

сейчас она увидит, что такое анализ!

Он сжал зубы, мрачно посмотрел на обнажившуюся щиколотку женщины и прорычал, как маленький мопс:

— Забудем об этом и двинемся дальше!

Женщина не ответила, из чего он заключил, что она согласна.

И поскольку она ничего не возразила, он еще больше успокоился и уверился в себе.

— А то нам и дня будет мало,

и следующая пациентка ждет!

Да, хотя сам-то он об этом сейчас даже думать не мог.

Но приятно снова получить возможность кричать,

пронзительным, безжалостным голосом отдавать приказы:

— Значит, дальше,

на чем мы остановились?!

— На глинистом поле.

Дрейф записал эту фразу громадными, угловатыми буквами, отчего она заняла почти полстраницы,

а рука его вообще не слушалась,