Маре Кандре - Женщина и доктор Дрейф
А еще оно должно быть как следует заперто, — подумал он,
и элегантно закончил фразу, медленно просверлив точку в толстой желтой бумаге.
Только чернила как всегда подвели.
Точка все росла и наконец поглотила не одно, а даже несколько слов в предложении.
— Ваш муж,
если мы на короткое время вернемся к нему,
не могли бы вы описать его немного подробнее?
Он говорил чуть рассеянно, потому что, перевернув страницу, увидел, что проклятое красное пятно просочилось и на другую сторону.
Он сидел и злился на пятно, когда полный ненависти возглас женщины резко вырвал его из этого состояния:
— Идиот, чертов негодяй,
мерзкая скотина, вот кто он такой!
Дрейф вздрогнул так сильно, что выронил ручку.
— А что мне делать, доктор,
я в совершенной зависимости от него,
у меня нет ни своих денег, ни семьи, мои все умерли,
и мать моя, и папочка, и братик, такой хорошенький,
у меня ничего нет здесь, в мире людей,
здесь мужские города, построенные из камня, с прямыми, огромными улицами, и мужчины, крушащие все на своем пути,
и даже там, где мы живем, только слово моего мужа и его закон имеют силу, доктор,
он думает, что точно знает, о чем я думаю и кто я есть,
думает, что знает, чего я хочу и какая у меня душа,
тебе просто кажется, отвечает он, если я выражаю какое-то личное мнение,
женщина должна молчать, кричит он и сильно бьет меня по губам, так что они трескаются и капает кровь,
а если тебя бьют,
если ты часто слышишь, что ты ничего не понимаешь, что ты шлюха, старая карга и стоишь меньше осла, которому пора на бойню,
тогда в конце концов ты становишься очень молчаливой, доктор.
Дрейф записывал и поневоле чувствовал в глубине души глубокое сострадание к этому совершенно незнакомому ему мужчине.
Женщина зажмурилась, сделала очень глубокий вдох, задержала дыхание и подтянула ноги к груди.
— Ах, я ненавижу его, доктор,
я могла бы его убить,
да, убить, пырнуть ножом,
распороть ему грудь, вырвать бородавку, которая у него вместо сердца, и кинуть на съедение псам,
что угодно могла бы сделать,
лишь бы от него избавиться!
Она вдруг раскрыла глаза и указала прямо на дверь:
— Да, смотрите, вот он там!
И голос ее стал холоднее, язвительнее, когда она медленно опустила руку.
— Стоит и ухмыляется мне, и говорит, да, да, да…
То есть то, что бормотал и сам Дрейф, когда записывал.
— А затем?
Он поднял глаза.
Женщина сидела, глядя на дверь.
— Я кричу, кричу, доктор,
кричу громко, изо всех сил, когда вижу, что он позвал санитаров в белом, которые уже входят, чтобы надеть на меня смирительную рубашку,
но крик не помогает,
от него становится еще хуже,
и вот я здесь!
Она бессильным жестом вытянула руки, а затем сложила их и прижала эти дрожащие руки к груди,
словно в молитве.
Теперь она еще и морщила нос и с видимым отвращением принюхивалась к чему-то.
— Здесь воняет, доктор,
потому что людей здесь содержат в стойлах, среди собственных испражнений,
или они бродят как привидения по залам и нескончаемым коридорам,
и все эти залы, такие большие и пустынные, как столетия и десятилетия, доктор,
да, я живу здесь как животное,
а одета я в белый балахон,
только он уже грязный, и здесь ужасно холодно!
Она умолкла, но почти сразу же заговорила снова:
— Иногда я стою у какого-то окна с решеткой и с тоской смотрю на
свободный мир, и тогда я вижу деревья в цвету, и ручей, и маленьких-премаленьких мужчин, прогуливающихся как им заблагорассудится в мире, принадлежащем им, на них высокие шляпы и черные сюртуки.
Сюртуки, — подумал Дрейф и вдруг вспомнил с сердцем, полным тоски, что это была любимая одежда профессора Попокоффа,
ибо у великого человека был полный гардероб сюртуков разных цветов и из разной материи.
Женщина снова заговорила,
замерзшая, оглушенная,
из глубины своего безнадежного больничного заточения:
— Сначала он приходит меня навестить примерно раз в пять лет, и тогда
меня отводят в комнату, где он стоит у окна и щурится, уставясь на меня своими водянисто-голубыми глазами подлеца,
а я бросаюсь к его ногам и прошу забрать меня домой,
обещаю вечное, слепое послушание, если он только захочет забрать меня оттуда,
но он не произносит ни слова,
наслаждаясь видом моих страданий, и с довольным лицом косится на меня, когда я в грязном балахоне стою на четвереньках у его ног,
униженная, уничтоженная,
а потом мне надоедает ползать, я встаю и плюю ему в лицо и бью по морде!
Дрейф дернулся, словно его тоже ударили по голове, когда женщина с презрением выплюнула последнюю фразу.
Она вздрогнула, а потом медленно выпустила весь воздух, собравшийся в легких, и после этого стала спокойнее, и смогла более точно описать, что она переживает и видит:
— Да, а теперь он не был здесь уже целую вечность, и я перестала надеяться,
перестала стоять перед окном, глядя на свободный мир,
идут года и сейчас, я, наверное, совсем старуха,
зубы у меня выпали,
я чаще всего стою в углу и бью себя по голове, чтобы убить время и успокоиться.
Женщина вдруг стала с подозрением осматриваться вокруг.
Ее невидящий взгляд скользнул по Дрейфу, книгам, банкам и торшеру.
— Нужно все время быть начеку с остальными безумными старухами,
которые напрыгивают на тебя сзади и кусают в затылок, когда ты меньше всего этого ждешь,
ай!
Дрейф испуганно поднял глаза от журнала и увидел, что женщина сидит и вертится, словно что-то пытается вырваться из нее наружу.
Перед его изумленным взором она даже начала извиваться.
Неужели она и правда боролась с невидимым, очень жестоким, да, совершенно безжалостным противником!
Она все время рычала, плевалась и шипела:
— Чертова баба, мерзавка,
шлю… шлюха ты этакая!
И тут она вдруг бросилась вперед, сделала отчаянный выпад и как безумная завопила,
брызжа слюной:
— Я тебя убью,
на куски тебя разорву,
чертова карга!
Такое внезапное физическое извержение глубоко шокировало Дрейфа.
Теперь изо рта женщины капала белая пена.
Может быть, ему следовало раньше заметить, как ее безумие неумолимо росло в процессе анализа,
но теперь было уже поздно, и все, что он смог сделать, это беспомощно прокричать из-за стола:
— Успокойтесь, барышня, успокойтесь!
Но женщина, разумеется, не слышала ни слова,
ведь она находилась в огромном больничном каменном здании, и стены в нем были очень толстые,
сквозь них не проходил слабый аналитический голосок Дрейфа.
Она продолжала шипеть, извиваться и рычать:
— Шлюха этакая, я…
Дрейф больше не мог сидеть и просто смотреть.
Потому что женщина почти свалилась с дивана и, чем дольше это продолжалось, становилась все более возбужденной.
Он выпустил ручку и тотчас же почувствовал себя до странности беззащитным и ослабевшим, и подумал, не взяться ли ему снова за перо, словно оно было оружием, но поборол это желание и соскользнул со стула.
Он подбежал к женщине, наклонился и закричал прямо в искаженное злобой лицо:
— Барышня, ради бога, возьмите себя в руки!
А когда даже это не помогло,
так как женщина не желала отпускать своего невидимого противника,
Дрейф просто-напросто обхватил ее за плечи.
Для этого ему, конечно же, пришлось встать на цыпочки, и какое-то время его качало взад и вперед как маленькую рукавичку.
Ему стоило огромных усилий удержать ее за плечи и не отпустить,
однако припадок в конце концов утих.
Женщина опала, словно из нее вышел воздух.
Дрейф отпустил ее, и какое-то время их окружала глубокая, но взрывоопасная тишина.
Через пару секунд женщина все же пришла в себя.
Она подняла голову, повернулась и стала рассматривать Дрейфа довольно пустым и заспанным взглядом, а потом внезапно просияла.
Ах, наконец произошел перелом, с облегчением подумал Дрейф.
Но он тут же увидел, что в ее взгляде все же было что-то болезненное,
что она не пришла в себя по-настоящему,
да, она крайне неприятным образом глубоко сверлила его взглядом.
Словно его живьем нанизали на огромную, толстую, острейшую иглу.
— Ой, да это ты,
наконец-то, где же ты был,
я думала, что ты никогда не вернешься!
Дрейф растерянно огляделся.
Ведь не к нему же она обращалась.
Теперь он вообще не понимал, что тут происходит!
Он совершенно потерял контроль над ситуацией:
анализ, страх, сама женщина, все!
Он сделал большой шаг в сторону, но это привело лишь к тому, что женщина поднялась с дивана и подошла к нему…
