Бенджамин Саэнс - Я пел прошлой ночью для монстра

Я знаю, что Рафаэль думал о том, чтобы покончить с собой. Он сказал мне об этом как-то ночью, когда мы не могли уснуть и все говорили и говорили. Вообще-то это я завел об этом разговор.

— Ты когда-нибудь думал о том, чтобы покончить с собой? — спросил я.

— Да, — ответил он.

— Расскажи.

Поколебавшись немного, он почти шепотом рассказал мне эту историю.

— Бывало, я представлял себе, как еду по Мохаве, останавливаю машину, раздеваюсь и направляюсь в пустыню — иду, и горячий песок обжигает мне стопы. Я представлял, как иду и иду, пока не начинаю гореть — внутри и снаружи. Представлял, как мое тело лежит на пустынном песке, мертвое. Я хранил эту картинку у себя в голове и думал: да, это то, что я заслуживаю. Заслуживаю подобной смерти.

Я долгое время молчал, затем спросил его:

— Так почему же ты этого не сделал?

— Потому что вместо этого пришел сюда, — ответил он.

— Почему?

— Потому что я решил, что хочу жить.

И он улыбнулся. Я тогда подумал, что ни у кого в мире нет такой потрясающей улыбки, как у него. Иногда я теряюсь и не могу понять, что реально, а что — нет. Но в тот момент я понял, что Рафаэль — самый реальный человек, которого я когда-либо знал.

Я сидел и думал о тех вещах, о которых мы с Рафаэлем говорили, и вдруг понял, что он закончил рассказывать свою историю. В комнате стояла тишина. Наверное, это дань уважения. Мир нещадно нас всех потрепал, и мы говорили об этом — ну ладно, сам я не говорил, но Рафаэль-то с другими говорили — и, черт, это стоило уважения. Поэтому мы все молчали.

Иногда Адам задает вопросы до того, как на рассказанную историю откликнется кто-то из группы, иногда ждет. Сегодня он ждать не стал.

— Давай вернемся немного назад, — сказал он. — Ты почти ничего не рассказал о своей женитьбе. Сколько лет, ты сказал, вы были женаты?

— Почти пятнадцать.

— Это долгий срок.

— Да, — выдохнул Рафаэль, и по его щекам снова потекли слезы. — Я причинил ей боль. Не могу об этом говорить. Не могу, — сказал он и зарыдал.

Это было невыносимо. Я хотел, чтобы все это закончилось, хотел чтобы Адам наконец дал отбой. Мне было так плохо, что я не в состоянии был слушать что-то еще. И я знал, что скоро отключусь. Адам называет это абстрагированием. Мне насрать, как это называется, когда я не могу оставаться тут, когда мне нужно от всего отрешиться, и я знаю, как это сделать. Тем и хорошо забытье. Тем и хорошо абстрагирование. Они помогают мне выжить. Так что в этом плохого?

Но, может быть, жить — не значит выживать?

После группового занятия я пошел бродить по округе, наплевав на то, что должен был присутствовать на другом занятии. Мне хотелось побыть одному и подышать воздухом. Можете называть это замыканием в себе, мне все равно — порой мне необходимо побыть какое-то время наедине с собой.

Было довольно странно бродить трезвым. До приезда сюда каждый мой поход на улицу проходил за компанию с бурбоном. А сейчас у меня с собой был только я сам. И мне это начинало нравиться. Так я мог думать. И не плакать. От слез все равно легче не становилось.

Так что я просто гулял. Один. Наверное, одиночество — тоже своего рода зависимость. Кругом только деревья и кусты — красота. Немного побродив, я решил войти в лабиринт. У нас тут есть лабиринт, который призван успокаивать, если войдешь в него и сядешь посередине. Мне он нравится, я вижу в нем смысл. Вот в дыхательной гимнастике я его не вижу, в отличие от всех остальных.

Это Адам предложил мне ходить в лабиринт. Сказал, что нужно направляться к его центру с каким-то намерением, думая о чем-то определенном.

Я думал о Рафаэле — теперь я знал гораздо больше о его монстре. Затем начал думать о своем собственном монстре. Рафаэль всю свою жизнь читает монстру истории. Он читает их для того, чтобы тот его не поглотил. Может быть, я делаю то же самое?

Я вошел в лабиринт, сосредоточившись мыслями на своем монстре.

Что нужно этому монстру?

Что мне дать ему, чтобы он оставил меня в покое?

Я уставился на дату в своем календаре. 2 февраля.

Посчитал, сколько дней я здесь нахожусь. Здесь — в месте, которое должно меня излечить. Мне все еще хочется выпить.

Ладно, может быть, я действительно алкоголик.

Ведь если бы я не был алкоголиком, то мне бы не хотелось так пить. Ну да, мне всего восемнадцать, может я еще даже школу не закончил. Только штука в том, что «зависимости» не зависят от возраста и школы. Может быть, Адам и прав.

Я тут уже тридцать три дня. Какой бы моя жизнь не была раньше, теперь у меня есть только это место. Только кабинка номер девять.

Да и что такое прошлое? Для чего оно? Что оно значит?

— Знаешь, — вдруг сказал Рафаэль, — у моей тети перед смертью была болезнь Альцгеймера.

Я словно нечаянно подслушал разговор, который он вел сам с собой.

— Она хоть что-нибудь помнила?

— Нет, Зак, ей было шестьдесят четыре года, и она даже не помнила о том, что все еще живет.

— Это очень печально.

— Да, очень печально. Она как будто уже была мертва.

— Понимаю. Но, может быть, это нормально — начинать все забывать перед смертью?

— Ты планируешь вскоре умереть, Зак?

Я прекрасно понял, что он хотел этим сказать.

Может быть, я и правда был похож на его тетю? Мертвый, но все еще живой.

Глава 8

Ночные монстры

Иногда кровь в моих снах слишком реальна. Готов поклясться, что прошлой ночью я слышал пронесшийся в ночи — или в моей голове — голос брата, и он звучал совсем не как труба мистера Гарсии, нет, он больше походил на раскат грома. Была буря. Меня всего колотило, и, наверное, я закричал, потому что Рафаэль с Шарки спросили, в порядке ли я.

— Да, — выдавил я в ответ.

— Уверен? — Судя по голосу Шарки, я его перепугал.

— Всего лишь еще один сон.

— Ты говорил с Сантьяго.

— Я не помню.

— Тяжело тебе даются ночи, приятель.

— Да уж. Мои сны медленно убивают меня.

— Зак, тебя убивает не то, что ты видишь во сне. — Рафаэль все время говорит что-то подобное.

— Слушай, ну ты вечно какую-нибудь поебень выдаешь, — отозвался на это Шарки. Он за резким словцом в карман не лезет.

Мне нравится, когда они говорят друг с другом в темноте. Благодаря их голосам мне уже не кажется, что я один во всей вселенной.

— Нас убивает то, как мы живем. Подумай об этом, Шарки. Вот что действительно должно нас пугать.

— Где тебя учили думать, Рафаэль? — рассмеялся Шарки.

Боже, как же я люблю их голоса. Они отгоняют ночь.

Я уснул, убаюканный их разговором.

Проснувшись, я чувствовал себя так, словно стою на краю чего-то — к примеру, берега океана, — прямо на том месте, где начинается вода и кончается пляж, но не могу заставить себя войти в воду, потому что боюсь утонуть. Я на самом деле никогда не умел плавать, и океан внушает мне страх. В голове бьется мысль, что в воде живет монстр. В воде, коей является моя память. И если я все вспомню, то что тогда случится со мной?

Сны теперь живут во мне. Я чувствую себя маленьким и жутко напуганным после того, как увидел картину Рафаэля, хоть и знаю, что он нарисовал на ней себя, а не меня. Это он тот мальчик, читающий монстру. Может быть, тем самым он подкармливает его. Знаете, подкармливает историями, чтобы тот не съел его самого. Это глупо, я понимаю, но для меня этот монстр — настоящий, и я знаю, что не сошел с ума, потому что для Рафаэля он тоже реален, а Рафаэль взрослый и умный, и не настолько в разладе с собой, как я. Да, он печалится, но его печаль естественна после того, что он пережил.

Я слишком много думаю. Адам говорит, что я всегда слишком много думаю, и что это не идет мне на пользу. Что я могу сказать? Я не знаю, как перестать думать.

Еще одна вещь, которая меня напрягает и нервирует — это разговоры о дыхательной гимнастике. Постоянно и ото всюду слышу, какая эта гимнастика замечательная. Мне же она кажется какой-то стремной. Не хочу я ей заниматься.

И, конечно же, на одном из сеансов терапии — из тех, на которых мы дружелюбно общаемся, первое, что Адам говорит:

— Я хочу, чтобы ты начал заниматься с Сюзан дыхательной гимнастикой.

— Мне не нравится Сюзан.

— Это правда?

— Она ненастоящая.

— Разве?

— Да стопудово. Она — белая женщина, помешанная на эзотерической херне. Меня не привлекают такие люди.

— Тебя не привлекают белые женщины?

— Ты меня понял.

Адам посмотрел мне в глаза.

— Нет, не понял. Объясни мне.

— Ладно. Она настоящая, но не в том смысле, в каком я понимаю это слово.

Адам кивнул. Таким, «я-тебя-не-понимаю» кивком.

— Могу я тебе кое-что сказать?

Понятное дело, у него и на этот счет имелась теория. Поток его теорий остановить невозможно.