Бенджамин Саэнс - Я пел прошлой ночью для монстра

— Когда-нибудь эта боль отпустит нас, Рафаэль?

— Не думаю, Зак. Если я рисую и не чувствую при этом боли, то картина для меня не имеет значения. Если она не имеет значения, то значит нарисованное — нереально, и я нереален.

— Но почему нам так больно?

— Не знаю. — У него изменилось выражение лица, и я знал, что он думает и не мешал ему думать, понимая, что он хочет мне что-то сказать. — У меня новая теория, — произнес он. — Если я преуспею в способности чувствовать сильную боль, то преуспею и в способности чувствовать счастье.

Он улыбнулся, произнеся слово «счастье», и это была одна из его искренних улыбок, а не их тех — я-прочищаю-горло улыбок.

Я смешался. Слова «боль» и «счастье» бумажными клочками лежали на дне моего сознания, и я не знал, что о них думать.

— Рафаэль?

— Да?

— У нас у всех есть монстры?

— Да.

— Зачем Бог наделяет нас столькими монстрами?

— Хочешь знать мою теорию?

— Конечно.

— Я думаю, что этими монстрами нас наделяют другие люди. А бог, может быть, тут совсем не при чем.

— Ты говоришь сейчас о своем дяде?

— Да, о нем. А тебя, Зак? Кто наделил монстрами тебя?

— Не знаю.

— Я думаю, знаешь.

— Я не люблю думать об этом.

Рафаэль некоторое время молчал, рисуя.

У меня все внутри переворачивалось при взгляде на ничем не прикрытые эмоции, отражавшиеся у него на лице. Я вернулся в свою часть комнаты с мыслью о том, что может быть пора и мне начать рисовать свои картины. Но с рисованием было то же самое что с разговорами — я не был уверен, что мне хочется это делать.

— Знаешь, Зак, — вдруг произнес Рафаэль, — мне кажется, иногда мы начинаем любить наших монстров.

Откуда он узнал, что я думал об этом?

— Да, наверное, ты прав, — ответил я, и у меня вырвалось: — Завтра я пойду к Сюзан.

Рафаэль оторвался от картины и взглянул на меня.

— Это хорошо, Зак.

— Но мне не хочется идти.

— Не бойся.

— Не буду.

Вряд ли Рафаэль мне поверил. Меня не отпускала мысль, что все же иногда и Бог наделяет нас монстром. И когда это делает он, то, что ж… приходится учиться с ним жить. Разве можно избавиться от монстра, которого дал тебе Бог? Разве можно ненавидеть то, что дал тебе Бог?

Главное сейчас узнать, что же нужно от меня этому монстру.

Может быть, это ключ ко всей тайне — узнать, что же, черт возьми, нужно моему монстру до того, как он разорвет меня на куски.

Через два дня поднялась еще одна буря. Ветер надрывался за окном, пытаясь изорвать в клочья ночь. Я слушал его, проснувшись. Рафаэль тоже не спал — я чувствовал это, хоть и не видел его. Он, как и я, любит слушать завывание ветра. Наконец я встал и выглянул в окно. Шел снег. Опять. Я вернулся в постель и продолжил слушать гул за окном, представляя себе, каково это — быть ветром. Мне вспомнилась схема, написанная Адамом на доске. Если бы я был ветром, то мог бы контролировать всех. Сна не было ни в одном глазу, и я решил встать и сходить покурить.

— Надень куртку, — прошептал Рафаэль.

— Хорошо, — ответил я. Иногда от его заботы у меня тяжелеет на сердце.

Выйдя на улицу, я улыбнулся. Мне нравится ощущать дующий в лицо холодный ветер. Нравится то, что я чувствую при этом. Дойдя до курительной ямы, я зажег сигарету, вобрал в легкие дым, закрыл глаза и начал вспоминать, как прошло занятие с Сюзан. Я будто снова слышал ее голос: «Хорошо, Зак, ты можешь закрыть глаза или оставить их открытыми. Просто глубоко дыши, а я буду тебя направлять». Я слышал свое собственное дыхание — оно было и громким, и тихим одновременно. Да, эта дыхательная гимнастика довольно загадочная штука, потому что во время занятия я заплакал. Желание заплакать было настолько нестерпимым, что я не сдержался — рыдал как ребенок, судорожно сглатывая и кривя губы. Когда я, наконец, успокоился, Сюзан прошептала: «Молодец. Теперь весь день отдыхай. Не мучай себя. И я хочу, чтобы ты написал что-нибудь в своем дневнике». Все это было ужасно странно, но стоило мне открыть дневник, как слова водопадом полились из меня на страницы, и я писал и писал — мама, папа, Сантьяго, мама, папа, Сантьяго, мама, папа, Сантьяго. Исписал три страницы, и все не мог остановиться.

Я прикурил еще одну сигарету и рассмеялся. Посмотрите на меня — стою посреди ночи в курительной яме, дымя и предаваясь воспоминаниям. Теперь я уже не знал: хорошо это или плохо — вспоминать? Что, если я все вспомню, но ничего не изменится? Что, если я навсегда останусь таким?

Мне нравился холод сейчас.

Нравилось то, что я трезв.

Нравилось, что по моим венам не течет бурбон. И на мгновение, на очень короткое мгновение я почувствовал себя живым и почти свободным. Было странно ощутить такое кратковременное счастье. Странно и прекрасно. Это было намного лучше кокаина.

Закурив очередную сигарету, я увидел, что в курительную яму кто-то идет. Еще не разглядев лица, я уже знал, что это Шарки.

— Привет, — сказал я.

— И тебе здаррова, — отозвался он.

Я засмеялся, и мы обнялись.

— Мы психи, — заявил Шарки.

— Да, мы такие.

— Но я ебанутый на всю голову псих, — уточнил он. — Рафаэлю снова пришлось меня будить — я опять лунатил. Собирался выйти за дверь в одном лишь гребаном белье. Этот Рафаэль прям как сторожевая собака.

— Мне нравятся собаки.

— Мне тоже. — Он закурил. — Я думаю, у Рафаэля все будет хорошо.

— И я так думаю. Шарки, может с возрастом мы, как и Рафаэль, все поймем?

— Поймем что?

— Не знаю. То, что должны в конечном итоге понять.

— Я не собираюсь доживать до возраста Рафаэля.

— Пятьдесят три — это не так уж и много.

— Ну так я ни черта не доживу до пятидесяти трех.

Мне стало грустно от мысли, что Шарки не верит, что доживет до старости. Грустно и холодно внутри.

— А что ты думаешь насчет нас, Зак?

— Не знаю.

— Хочешь, скажу тебе правду?

— Давай.

— Не думаю, что у меня когда-нибудь все будет хорошо. Не думаю, что мне это дано.

— Это неправда.

— Это правда, Зак.

— Но ты же работаешь над собой.

— У меня ничего не выходит, Зак.

— Так поговори с Адамом, — предложил я. — Адам поможет.

— А что он сделает?

— Поговорит с тобой. Поможет тебе.

— Не. Для Адама я всего лишь работа — ни больше, ни меньше.

— Это не так.

— Это так, Зак.

— Он заботится о нас.

— Ему платят за то, чтобы он заботился о нас.

— Ну да, он же благодаря этому стал богатым как Крез.

— А ты, значит, стал его большим добрым другом? Что Адам сделал для тебя, Зак?

— Он пытается помочь.

— О, так ты с таким азартом защищаешь его, потому что он выполняет свою долбанную работу?

Шарки переживал неприятное время и вымещал свою злобу на Адаме. Меня это бесило.

— Все это неважно, — сказал я. — То, что Адам чувствует ко мне или к тебе, нравимся мы ему или нет — все это неважно.

— Да ты сам не знаешь, что мелешь, приятель.

— Знаю. — Я думал о Рафаэле, о трубе мистера Гарсии. — У меня новая теория. Важно то, что думаю я. Важно то, что чувствую я.

— И что же ты думаешь, Зак? Что же ты чувствуешь?

Мне хотелось сказать ему, что я люблю Адама, люблю Рафаэля, и что его я тоже люблю. Вот что действительно важно. Но я этого не сказал. Любовь — очередной мой секрет, который я никогда никому не открою. Важно, что я признался в нем самому себе. Лишь это имеет значение.

— Хочешь знать, что я чувствую? Что мне нужна еще одна сигарета.

Шарки засмеялся. Мы оба засмеялись.

Выкурили, стоя на холоде, еще по одной.

Ненавижу зимы.

Шарки думал о чем-то своем, я — о своем. Я думал о том, что, по-моему, слишком сильно полюбил ночь. Ничего в этом хорошего нет.

Когда мы с Шарки вернулись в кабинку, Рафаэль не спал — он писал что-то в своем дневнике. Оторвавшись от него, он махнул нам рукой. Рафаэль выглядел таким маленьким… Я никак не мог решить, на кого он сейчас похож — на мальчишку или старика. Довольно странно думать об этом, но именно это пришло мне в голову. О чем интересно он пишет? Уверен, о чем-то очень красивом. У меня вдруг мелькнула мысль, что я хотел бы быть словами, которые Рафаэль выводит сейчас на листе. Это навело меня на другую мысль — о бумажных клочках в моем сознании. Чудные у меня все-таки мысли.

Я лежал в постели, ожидая, когда Рафаэль закончит писать и выключит свет. Шарки уже уснул — он крутился с боку на бок и что-то бормотал. Даже во сне, бедняга, не мог найти себе покоя. Может быть, Бог написал на его сердце «беспокойно»?

Мне нужно было обдумать кое-что. Вместо того, чтобы спать, я то уносился в дрему, то выныривал из нее — так или иначе в моей голове происходило много чего.

Вот что я писал мелом на доске моего сознания: