Александр Мишарин - Белый, белый день...
Мария… Тонкая, как свечечка! Узкоплечая, узкотазая, с длинными прекрасными руками. С чуть застывшим выражением лица – словно с китайской дорогой древней гравюры… Рок всей их семьи! А тогда одна из самых богатых и загадочных юных женщин Маньчжурии, Владивостока и даже всей Восточной Сибири… Студентка второго курса юридического факультета Томского университета. Чуть-чуть кокаинистка. Прекрасная танцорка только что пришедшего на Восток шимми и почти неприличного танго… Все ночи напролет пропадающая в ночных ресторанах, барах и кабаре Харбина, Шанхая, Владивостока и даже Киото… Выписывающая наряды только из Парижа, признающая исключительно фирму «Лориган де Коти»…
Маруся Батурина слыла к тому же теософкой. Знатоком буддизма. Свободно говорила на монгольском и японском, не считая русского и китайского…
Сам Капабланка, заехав на гастроли в Мукден, был поражен, что единственным партнером, успешно сыгравшим с ним ночью в турнире на пятидесяти досках, была то ли русская, то ли японка Мария Батурина.
Так что бедненькому, хоть и не без польско-немецкого лоска, Николя Янковскому пришлось приложить немало усилий, чтобы выдвинуться на позиции, которые хоть в малой степени, но придавали ему положение возможного жениха.
Скромный, однако крепкий «фольварк» его отца Климента Янковского, по слухам (в которые не хотелось верить!), все время переходил из рук в руки, от русских к немцам и обратно. Так что все это хозяйство, а также двухэтажный (но смахивающий на крестьянский) дом родителей Николя, а главное, сама их жизнь – всё было под вопросом!
Денег из дома давно не слали.
Сестра – тоже Маруся! – начавшая первый курс химии в Казанском университете, вдруг прислала ему в Иркутск посылку с домашним салом и грубого помола мукой. Эта посылка очень развеселила вообще склонного к некоторому легкомыслию Николя. Во всем – кроме работы, учебы и профессии. Янковский уже в молодые годы был серьезной фигурой среди архитекторов Сибири, Маньчжурии и Северного Китая.
А когда знаменитый миллионер Второв заказал ему проект виллы в предгорьях Кяхты и попросил не затруднять себя вопросом стоимости во имя профессиональных забот и стиля восточного «модерна» (Шехтель или Шпиц на маньчжурский манер!), то Маруся Батурина первый раз провела с ним ночь.
Притом сделала это откровенно. Отослала всю компанию из трех десятков поклонников, родственников, друзей в банкетный зал, где был накрыт ужин, а сама – в платье с глубоким декольте, с треном, лазорево-синего крепдешина – протянула руку только успевшему щелкнуть каблуками юному Янковскому.
Они поднялись, не оглядываясь, по широкой лестнице со старинными китайскими вазами в княжеский номер Радзивиллов.
Десятилетняя Анечка стояла тогда около своей французской бонны, следя за ними и мечтая только об одном – об английском винчестере. Папа привез ей из Лондона. Но он был далеко! Так же как далеко был и сам отец. Он уже полгода как жил в Монте-Карло. Приобрел дом, потом продал его. А скорее всего проиграл…
Но всё это меньше всего волновало его дочерей. А уж тем более десятилетнюю влюбленную Анечку.
Все это были дела «маман», а она была то ли в Троицкосавске, то ли в Кяхте, но собиралась, как писала дочерям, в Петербург. А потом к мужу на Лазоревый берег!
«Что-то Георгий уж больно разгулялся! Пора и честь знать. Все-таки у него три дочери на выданье. Деньги – деньгами, а фамилию тоже надо соблюдать!»
Вот, «соблюдает фамилию» и самый старший из ее внуков – Ростислав Николаевич Янковский. Это его храп раздается по всей квартире – непроветриваемой, давно не убираемой. Забитой старинными картинами, восточными диковинками и прочей когда-то блестящей рухлядью…
Полный генерал от дипломатии, один из директоров ЮНЕСКО, посол в Японии и Бельгии, дважды доктор наук, почетный член международных обществ и Американской академии государственного права валялся на старинном, XVIII века палисандровом диване и, наверное, во сне представлял, что мать… (Для него она была «тетя Аня» и «мама». Даже «мамочка» – так уж сложилась их жизнь.) Да! Что мамочка снова вернулась к своему седому ребенку.
Как она радовалась, когда Ростик поступил в Институт востоковедения! А потом, когда тот расформировали, Ростика, как одного из лучших студентов, перевели в МГИМО… Остальных, большинство, – в заштатные инязы…
После первого курса Ростик уже поехал в Китай. И ездил туда каждый год. Учившиеся с ним китайские товарищи, приходя к нему домой, говорили, что по-китайски он говорит лучше, чем они сами.
«Китайцы всегда были вежливыми людьми», – улыбалась про себя Анна Георгиевна.
Она смотрела на двадцатидвухлетнего Ростика. На своего старшего сына! И племянника… И не могла оторвать глаз от его всегда чуть удивленного, красивого, тонкого лица. Разрез глаз – как у Коли, а цвет темно-вишневый – Маруси… И тот же, какой-то лаковый, восточный, как со старинной гравюры, блеск. Такая же, как с гравюры, неподвижность.
И снова бурная, чуть-чуть картавая, даже захлебывающаяся речь…
Прощальная улыбка та же – Колина! И звонкий, молодой смех…
Анна Георгиевна хватала первую попавшуюся тарелку и вылетала из комнаты, чтобы не расплакаться от какого-то невесомого, божественного, абсолютно женского счастья!
Она, Анна, Анечка, маленькая Анька, на которую Маша долгие годы даже внимания не обращала, спасла, вырастила… все вытерпела! И если можно отомстить счастьем, отомстила им всему миру. Злому, холодному, безжалостному миру революций, войн, теплушек, тюрем, очередей, милиционеров, карточек… Миру ночных обысков, грязных мужицких рук, коммунальных свар и тупой безжалостности! Она отомстила всему этому своими детьми! Обоими! И Павлом, и Ростиком!
«Вы посмотрите на моих детей – так, кажется, сказано в сонетах Шекспира. – Моя былая свежесть в них жива. В них оправданье старости моей…»
«Оправданье» хрипело и пускало слюну во сне.
Он на мгновение открыл глаза:
– Мама! Ты здесь?
– Здесь-здесь, сыночка…
Он вздохнул с таким облегчением, что у нее перехватило дыхание.
– Хочешь еще выпить? – осторожно, с надеждой, что он откажется, спросила Анна Георгиевна.
Но он опустил голые ноги на пол и, запахнувшись в большой, когда-то бывший белым халат, начал то ли говорить, то ли мычать про себя. Только крупная седая голова качалась в такт его внутреннему монологу.
– Значит, допился! До белой горячки, – наконец отчетливо и даже отстраненно произнес Ростислав Николаевич.
– Почему? – искренне не поняла мать. Он усмехнулся:
– Ты еще спрашиваешь?! – И объяснил ей, как ребенку: – Тебя же не может быть. Ты же умерла двадцать три года назад. Я еще прилетал из Вены на твои похороны. Мы с Аленой прилетели, – добавил он.
Анна Георгиевна уже знала, что они с Аленой лет десять, как разошлись. После смерти их сына, ее внука. Который умер так глупо – от банального аппендицита. Через три дня он собирался с сокурсниками по МГИМО лететь в Адлер или в Судак…
Опять МГИМО! Опять двадцать два года!
Ростик был в командировке в США. А когда прилетел, все уже кончилось. Он так и не простил смерти Евгения своей жене. Ушел из дома, несмотря на двадцать с лишним лет прекрасных – конечно со стороны – отношений! Несмотря на умную, талантливую, очень темпераментную и одновременно собранную дочь Ирину. Она-то идеально скроила свою жизнь. Вышла замуж за сына двух профессоров-международников, родила троих детей, сделала мужа – чуть болезненного, но все равно спортивно-воспитанного и умненького красавца – советником-посланником нашего нового посольства в США.
О дальнейшей ее судьбе Анна Георгиевна старалась не думать. Она только поцеловала Ростика в его прекрасную, породистую, седую голову. И наконец поняла, почему он не поднимает к ней лицо… Оно было буквально омыто слезами!
Да, Ростик дорогой! Казалось бы, два раза снаряды в один окоп не попадают.
– Попадают, мамочка! Еще как попадают!
Ростик имел в виду свою внучку Дашеньку. Ей в семь с небольшим уже сделали две операции на мозге. Но она по-прежнему не говорит, не понимает… Только делает левой ручкой непонятные движения.
Опухоль мозга… В два с половиной года ее обнаружили. Однако до сих пор врачи в Вашингтоне, в Москве, в Швейцарии находятся в недоумении – что это такое? Откуда? Злокачественное образование? Генетически-наследственное?
Ничего не говорят. Ничего не обещают. Робкие надежды – на будущее половое созревание.
Может быть еще тысяча самых нелепых надежд – на какой-нибудь метеорит… на чудодейственное лекарство… на волю из космоса! Во всяком случае, китайские, тибетские, тайские, малайзийские врачи от Ростиковой внучки уже отказались.
Все оказались бессильны перед крошечной Дашенькиной тайной. Может быть, только сама она ее и знает. Но не может выразить словами. Всем существом своим видит что-то неопределенно-угрожающее, родившееся вместе с ней. Или даже жившее многие века до нее…
