Александр Мишарин - Белый, белый день...
– Мне же у себя еще двором идти! А уже поздно, темно…
Прощание, поцелуи, запах французских дорогих духов, большая английская сумка с золотым замком… Котиковая черная шуба, легчайший оренбургский платок:…
И грустный, грустный взгляд!
Когда она ушла, Анна Георгиевна сказала… Словно про себя:
– Придет домой, и только четыре стены. Одна-одинешенька!
– Да, одиночество – страшная вещь, – согласился с женой, притом очень серьезно, Павел Илларионович. Нахмурился. Надолго замолчал…
П.П. сидел в глубоком кресле, потушив свет. Только телевизор чуть освещал большую гостиную.
Он не слушал ночные последние известия – их уже не раз повторяли за день.
Почему, когда он становился старше, когда был студентом, начинающим ученым, когда пришли первые большие успехи, то все больше отдалялся, а потом уже навсегда потерял из поля своего внимания почти всех подруг матери? Прелестных и добрейших к нему настоящих фей его детства? Они так любили его и баловали!..
Почему истерлись эти сердечные нити, которые, казалось бы, не были омрачены ничем? Разве только возрастом?
Их, уходящих, уже не появляющихся в их доме из-за болезней, слабости, просто старости, он, П.П., просто отодвинул, забыл, погружаясь в большой – как ему казалось тогда – раскрывающийся перед ним мир дела и крупного успеха. Их уход его просто не волновал! Он был каким-то зверино-естественным…
Пока мать еще была в силах, она изредка, не часто, но навещала своих старых подруг. Рассказывала Павлику, какими их нашла. Но он и тогда слушал вполуха! Всё как у всех… Болезни, дети, внуки…
А теперь он даже не мог вспомнить, как и когда умерла та же Мария Никитична.
На старости лет она сошлась с бывшим директором их ателье. И они, персональные пенсионеры, уже глубокие старики, жили на даче в Журавлевке.
Мать отправлялась туда один раз в году, второго августа, в день Ильи Пророка.
Петр и Павел час убавил, а Илья-пророк два уволок!
Но Илья – так звали последнего мужа Марии Никитичны – был далеко не пророк. А пьяница и старый, вздорный, почти сошедший с ума от водки бывший гэбист…
Он-то и уволок Марию Никитичну на тот свет! П.П. теперь даже не помнил, было ли это до смерти Анны Георгиевны или после?
«Да и зачем мне это сейчас знать? – холодно, даже поморщившись, подумал старый Кавголов. – Скоро и моя очередь!»
В тот вечер П.П. долго не мог уснуть.
Он вставал, сидел на кухне, курил… Не включал света… Даже чай заваривал в темноте. Смотрел в окна, выходящие на широкий, вечно живой проспект.
«Где же она сейчас? У Антона? – думал П.П. – Вряд ли…»
Сыну с женой и дочерьми самим повернуться было негде – даже в приличной трехкомнатной квартире. А уж стеснять их Анна Георгиевна никогда бы не захотела.
По ночному проспекту мчались запоздалые машины. Некоторые на такой скорости, словно спешили на тот свет…
«Я уже думаю о ней как о реальном, живом человеке! – вдруг поймал себя на мысли П.П. – А это же бред! Галлюцинация! Это просто невозможно! Ни по каким законам. Ни по земным, ни по небесным!.. Куда спешат? – Он уперся взглядом в несущиеся с адской скоростью иномарки. – Кто вас уж так ждет? – И сам себе ответил: – Никто… А я отъездился. Стал на прикол».
Большая, гулкая, старая квартира. Железные двери, замки. Поскрипывающая мебель. Картины, книги, книги…
А в общем – пустота!
«Что значит она – эта пустота? Что-то да значит? Отсутствие желаний? Сильных, всепоглощающих, страстных?.. Или отсутствие близости? Самим же им поставленные барьеры с женой, с сыном! С братом…»
Он уж не вспоминал сейчас о коллегах по институту, фондам, Академии.
«Нет! Я исправно отдаю всё, что полагается в отношениях с родными, близкими… Жене – деньги! Сыну недавно купил большую квартиру… У каждой семьи свои законы! Значит, семья сына – не моя семья?!»
П.П. знал, что его моральный авторитет среди коллег незаслуженно высок. С ними он всегда ровен, подтянут. Полон свежих, не банальных идей, которые он, словно играючи, разбрасывает на советах, редколлегиях, симпозиумах… Все – в их руки! Им уже воплощать эти мысли в статьи, диссертации… В программные доклады!
Кавголов всегда отказывался от соавторства книг или статей. И об этом в Академии, в институте все знали. Иногда они сами вписывали его – и подсмеивались над ним, когда вручали ему книгу с его фамилией среди авторов.
Все считали, что САМ пишет какую-то большую, принципиальную работу. И поэтому отнекивается от всяких других, вполне естественных предложений о соавторстве.
Но П.П. отдавал себе отчет, что ничего существенного давно не писал. Не считать же серьезным вкладом в науку изредка подписываемые им письма в правительство или Президенту! Там он ставил свое имя первым только для того, чтобы обратили на сие послание высочайшее внимание.
П.П. в глубине души стеснялся этого своего «правительственного» творчества. Но всегда брал подложенную сотрудниками «слезницу» и ставил свою широкую подпись.
«А что же тогда я делал все эти последние годы?» – спрашивал он сам себя вот в такие одинокие, со стаканом остывшего чая, вечера на темной кухне.
Вставал, включал телевизор, убирал звук. Секунду-другую стоял около экрана.
Драки, револьверы, погони, взрывы… Призраки!
Мир летел к какому-то бесшабашному, неостановимому, фатальному краху. К концу…
Да, все это вроде было только там – в телевизоре. В придуманном, а главное – в далеком от него, от Павла Павловича Кавголова, мире.
Но он-то знал, что этот мир не так далек. Он везде… Рядом! А главное, он, этот разрывающийся кокон жизни, в самой душе его, Павла Павловича.
В такие одинокие, выморочные вечера он осознавал самое тяжкое для себя. Он, Кавголов, ученый, муж, отец, дед… Глава рода! Глава научной школы!.. Просто еще сильный и, кажется, мужественный человек… Только мыслящая песчинка в этом необозримом, никак не подконтрольном ему мире.
Атом! Квант… Ничтожество – по сравнению с тем, на что он должен ответить. Что ему противопоставить?
Хотя бы закричать. Предупредить…
Но не криком научного полудурка, которые тысячами строчат и строчат апокалиптические сценарии конца света, конца человечества.
Нет! Он не из них! Он, П.П. Кавголов, должен найти! Выделить, определить, доказать противоположное…
Если есть вселенский ужас – значит, есть и путь. Выход у человечества!
Только на каких он основах? Среди каких берегов? Где та скала, на которой зиждется спасение? Где тот свет человеческий, в луче которого зарождается, набирает силы, выпрямляется сфера Жизни?.. Жизни новой, проникновенно-ясной, издревле знакомой. Только потерянной, забытой в сутолоке эпох и дьявольской напасти.
Она же была! Есть! Она будет всегда… Всегда!
Но как ухватить, увидеть, проникнуть? Как возжечь в себе пламень этого понимания?.. В его-то старческих мозгах?
Это должен быть взрыв осознания, как догадки Гёте. Где? В чем? Откуда может прийти озарение?
П.П. закрыл глаза и заплакал… Только без слез.
Плакала какая-то самая глубинная суть его жалкого, старого существа. Плакал он один. Молча. В пустой, как каменный мешок, московской квартире…
Машины за окном неслись и неслись… А П.П. сидел, откинув голову. Так, чтобы выпрямился позвоночник. Чтобы расширились легкие. И в них вошло больше и больше воздуха! Чтобы за закрытыми веками было видно ночное небо… Другая, безмерная, вечная… уносящая его в Галактику отзывчивая пустота…
Он знал, как надо работать. И когда!
Он чувствовал, узнавал этот холодный, синеватый дымок вдруг почти бессознательный открытости… К пониманию чего-то самого простого… Но единственного! Распахивающегося перед ним…
Неожиданно раздался необычайно громкий телефонный звонок.
– Ну что, фельдмаршал? Небось спишь?
Голос Ростика был глухой, пьяновато-задиристый. Но все-таки веселый.
– Еще не сплю.
– Значит, один кукуешь, фельдмаршал?
– Что тебе надо? – резко спросил Кавголов. – Почти два часа ночи!
– А я только проснулся. Весь день, кажется, спал.
– Ну и спи дальше! – П.П. уже хотел положить трубку, но Ростик не дал:
– Ты не ершись, фельдмаршал! Я же не просто так звоню.
Кавголов замер.
– Наверное, я уже допился! – почти шепотом продолжал брат. – Но мне кажется…
– Что кажется?
– В моей кухне… кто-то убирается! Я отсюда, из спальни, слышу.
– Ну так встань, посмотри! Может, воры?
– Женщина убирается… Тихо, осторожно… Чтобы меня не разбудить!
– Может, Лёля? – Кавголов имел в виду жену брата, с которой тот уже лет десять, как развелся.
– Лёлька?! – усмехнулся брат. – Она бы, наоборот, такой грохот устроила! Чтобы все черти из квартиры сбежали!
Ростик замолчал. Только слышно было его неровное, сдавленное дыхание. Молчал и П.П.
– Я знаю, – наконец проговорил Кавголов, – кто у тебя на кухне.
– Ты ее тоже видишь? – быстро, шепотом спросил Ростик. И, не дожидаясь ответа, добавил с облегчением: – Ну слава богу! А я уж думал, глюки!
