Баха Тахер - Любовь в изгнании / Комитет

— Не сердись на него, дружище. Я же сказал, что он еще молод и наивен. Это не значит, что он тебя не любит и не хочет видеть. Но его вера сейчас для него важней любви к тебе и важней самой его жизни. Вспомни себя в его годы. Думал ли ты о своей жизни, когда ехал в Порт-Саид, под бомбежки англичан?[24]

— Это разные вещи. Тогда у нас была идея.

— В которую ты верил? — перебил меня Ибрахим. — И он тоже верит в свою идею. Где же разница? В его возрасте ты готов был пожертвовать жизнью, а он жертвует гораздо меньшим — поездкой, во время которой мог увидеться с тобой.

— Разница есть. Мне трудно объяснить тебе свою мысль, я и сам ее не додумал до конца, но то, что мы делали в юности, мы делали ради будущего, ради жизни. А Халид, насколько я могу судить, двигается все дальше в сторону полного отказа от жизни. Будущее существует для него только после смерти. Вчера ты вспоминал, какими были мы в его возрасте… Это ощущение вины, которое мы испытывали даже не за поступок, а за любую греховную мысль, пришедшую в голову. Все это было до того, как мы открыли, что мы не ангелы и не шайтаны, а люди, которые могут и ошибаться и каяться.

— Я делился с тобой воспоминаниями, — засмеялся Ибрахим, — но я отнюдь не авторитет в вопросах покаяния. Я, как ты знаешь, марксист. А ты слишком редко видишься с Халидом, чтобы…

Он запнулся и пробормотал какие-то извинения, но я продолжил его мысль:

— Я понимаю, что ты хотел сказать. Если бы я остался с ним, то сумел бы, возможно, на него повлиять. По как я мог остаться? Мы с Манар с детства воспитывали детей убеждением и предоставляли им свободу выбора. После нашего развода Халид сделал свой выбор и остался с матерью и сестрой. Это была одна из причин, побудивших меня уехать. Мне было бы трудно жить в одном городе с моими детьми, но вдали от них, договариваться о «дружеских» встречах и чувствовать себя посторонним…

У меня перехватило горло, к глазам подступили слезы. Мы уже подошли к гостинице Мюллера, и я сделал над собой усилие, чтобы выглядеть спокойным, когда мы войдем из темноты улицы в ярко освещенный холл.

Мюллер сидел в холле вместе с Бриджит. В хмуром молчании они пили пиво. Ибрахим прошептал мне на ухо:

— Кажется, здесь тоже что-то произошло.

Лицо Мюллера, обычно похожее на маску, выглядело угрюмым и напряженным. Однако, как только мы уселись, он вытащил из кармана большой белый конверт и протянул его Ибрахиму со словами:

— Я не забыл о вас, господин Ибрахим. Здесь вы найдете все нужные адреса.

Ибрахим вскрыл конверт, в нем оказался длинный лист бумаги, разграфленный и заполненный от руки, но так аккуратно, как если бы он был напечатан.

Пробежав глазами графы, Ибрахим сказал:

— Благодарю вас, доктор Мюллер. Мы не станем больше вам докучать. Он сделал движение подняться с места, но Мюллер остановил его:

— Обождите, возможно, вы сможете мне помочь — обернулся ко мне:

— А вы особенно. Дело в том, что Педро исчез.

— Какой Педро? — спросил я и тут же вспомнил и устыдился свой забывчивости.

— Педро Ибаньес, который выступал на пресс-конференции. Забрал свои вещи и покинул гостиницу.

Мюллер стал объяснять, чего ему стоило получить въездную визу для Педро, чтобы тот мог выступить на пресс-конференции. Они здесь не любят беженцев из Чили да и из любой другой страны. Виза действительна лишь на неделю. Педро знает это и тем не менее забрал вещи и ушел из гостиницы, не сказав ни слова.

— Почему вы так тревожитесь, доктор? — спросил Ибрахим. — Ведь Педро не ребенок и отвечает за свои поступки.

Слегка смущенно Мюллер признался, что дело не столько в Педро, сколько в его, Мюллера, организации.

Я в этот момент украдкой взглянул на Бриджит, и она ответила мне взглядом и едва заметной улыбкой. Доктор не обратил на это внимания, продолжая жаловаться и говорить о том, как он боится, что Педро не появится до истечения срока визы и тогда у организации возникнут неприятности с властями. Ее могут обвинить в том, что она содействует нелегальной иммиграции, и ее репутация пострадает не только в этой стране, но и в других тоже.

Ибрахим с некоторой долей растерянности спросил:

— Но в чем все-таки проблема, доктор? Почему Педро убежал?

— Я сам хотел бы это знать, — в голосе Мюллера звучало отчаяние.

— Но вы наверняка знаете, доктор, — сказала Бриджит, сделав большой глоток из стакана с пивом. — Вы знаете, что, покинув Чили, он не получил разрешения на жительство ни в одной стране. Знаете, что он жил в Австрии в лагере для беженцев, больше смахивающем на тюрьму.

— Его дело изучали, — запротестовал Мюллер, и в конечном счете ему дали бы статус беженца, разрешили бы покинуть лагерь.

Слегка заплетающимся языком Бриджит спросила: «Сколько бы ему пришлось ждать?.. Месяцы, годы? Как долго, по-вашему, человек способен выносить пребывание в лагере беженцев? Вы же бывали в таком лагере, неподалеку от нашего города. Я уж не говорю о жестокости охранников, но как долго может человек терпеть враждебные взгляды милых жителей нашего городка?»

С неожиданно прорвавшейся злостью Мюллер воскликнул: «Он бежал из своей страны от гораздо худшего. И мог бы оценить то, что наша организация сделала ради него!»

— Разумеется, — холодно произнесла Бриджит, снова поднося к губам стакан с пивом.

На ней были джинсы и легкая белая блузка. Волосы распущены по плечам. Откинувшись на спинку кресла, она олицетворяла собой усталость и безразличие.

Взглянув на нее, Ибрахим с неподдельной горячностью заговорил:

— Это дело действительно требует нашего вмешательства, доктор. Признаюсь вам откровенно, что со вчерашнего дня я чувствую тревогу, словно я чем-то виноват перед этим человеком. Я напишу о нем в моей маленькой газете. Но чему это поможет? А вы говорите, что мы, мой друг и я, можем вам помочь. Как?

Мюллер повернулся ко мне: «Вы как журналист, живущий в этой стране, можете связаться со многими лицами и учреждениями, способными оказать помощь в его розыске. Речь, конечно, не идет о полиции.

Прежде чем я успел ответить, Бриджит воскликнула, глядя прямо в глаза Ибрахиму:

— Какой вы красивый мужчина!

Все замолчали. Ибрахим густо покраснел, а за натянутой улыбкой Мюллера угадывалась настоящая злость. Но он продолжал улыбаться и, безнадежно разводя руками, изрек:

— Истинная дочь Ганса Шифера! Это его манера огорошить человека неуместными словами в самый неподходящий момент…

— Женщина в любой момент может сказать мужчине, что он красив! — парировала Бриджит.

Я счел нужным вмешаться:

— Я всегда говорил Ибрахиму, что он ошибся в выборе профессии. Если бы он пошел не в журналистику, а в кино, то стал бы звездой мирового класса.

— Прекрати! — грозно рявкнул на меня Ибрахим. А Бриджит, не отводя от него взгляд, возразила:

— Нет, звезды кино это разрисованные куклы! Красота Ибрахима именно в том, что лицо его живет. Его рот, например…

— Прошу вас, хватит, — на этот раз в голосе Ибрахима звучала мольба. — Мы говорим о серьезных вещах.

— Я вас обидела? Простите.

Мюллер тоном умудренного жизнью человека сказал:

— Мужчине в возрасте Ибрахима приятнее, когда его называют не красивым, а умным…

— Вы так думаете? — усомнилась Бриджит. — Но что понимать под возрастом? И потом, я знаю умных мужчин, готовых отказаться от всего своего ума ради того, чтобы услышать…

Тут она, очевидно, осознала, что под влиянием алкоголя наговорила много лишнего, поставила стакан с пивом на столик и еще раз, уже серьезно, попросила Ибрахима простить ее. Однако не сдержалась и воскликнула:

— Но что же делать, если вы и вправду красивы? Я не кокетничаю с вами. Просто констатирую факт!

И закатилась смехом.

Ибрахим взглянул на часы, но я успокоил его:

— Ты опоздал, дружище, Лоуренс Аравийский давно уже скачет по пустыне на верблюде и нам его не догнать!

— Мне наплевать на Лоуренса. Гораздо важнее Педро.

— Но мы договорились сегодня вечером не заниматься делами, не так ли?

— Прошу вас, оставьте Педро в покое, — проговорила Бриджит, откидывая голову назад и закрывая глаза. — Думаю, он сам, без помощи всяких организаций укроется на несколько месяцев или хотя бы недель от расследований и от полиции.

— Я знаю, как ты смотришь на нашу работу, Бриджит, — укоризненно покачал головой Мюллер, — но скажи пожалуйста, если бы не существовало организаций, которые, подобно нашей, пытаются помогать жертвам репрессий, мир стал бы лучше?

— Он бы не стал лучше, но, думаю, не стал бы и хуже.

Это было сказано совершенно спокойно, безо всякой враждебности и даже с оттенком жалости по отношению к доктору, и я подумал, что наш вчерашний разговор помог ей избавиться от горького чувства, которое он в ней вызывал.