Баха Тахер - Любовь в изгнании / Комитет
Он снова обернулся ко мне и повторил свой вопрос:
— Почему? Я пытаюсь вспомнить, когда начались мои терзания? Может быть, из-за матери? Из-за нее я страдал с детских лет, даже не понимая причины своих страданий. Как сейчас вижу ее в нашем большом деревенском доме. В нем много комнат, много мебели, картин, книг. Она в одиночестве бродит из комнаты в комнату, берет в руки то одно, то другое, ставит на место. Отдает приказания многочисленным слугам, но каким-то неуверенным, умоляющим голосом. Тут же эти приказания отменяет, говорит: «Если ты устал, не спеши, сделаешь позже, мир не перевернется.» Чуть ли не просит прощения за само свое существование. По утрам она занималась своим туалетом: румянила щеки, подводила сурьмой глаза, надевала выходное платье, драгоценности, но из дома не выходила. И ее редко кто-нибудь навещал. Она ходила по комнатам и вздыхала. Я никогда не слышал, чтобы отец называл ее по имени, он всегда обращался к ней «ханум»… Перед тем как выйти из дома, наклонялся к креслу, в котором она сидела, целовал ей руку и самым любезным тоном спрашивал: «Какие у ханум приказания?» Она лепетала в ответ: «Всего хорошего, бей»… Но я еще ребенком знал, что он постоянно ей изменяет. Мне было лет пять, когда я впервые увидел его в саду, в беседке лежащим с другой женщиной. Меня охватил неистовый гнев, я побежал в дом, хотел все рассказать матери, но, найдя ее в привычном кресле, в котором она утопала всем своим худеньким телом, рассеянно слушающей радио, испугался… почувствовал, как ни был мал, что могу ее убить, если скажу хоть слово о том, что видел. Она была хрупкая, как бабочка. Понимаешь?
— Моя мать умерла, когда я был совсем ребенком. Но я, конечно, понимаю, что мать…
Ибрахим не дал мне договорить. — Нет, нет, — возразил он, — я имею в виду не любую мать! Не рассказывай мне, пожалуйста, об Эдипе, Фрейде и всей этой чепухе. Я страдал не от воображаемых комплексов, а от несправедливости. Точно так же я страдал позже, когда уже подрос, наблюдая, как отец и его люди грабят феллахов — обвешивают при приемке хлопка, при расчетах. В средней школе, когда я уже много читал и стал больше понимать, меня начали одолевать вопросы. Однажды я подумал, что конторщик ошибся, взвешивая хлопок и посчитав три кантара[21] за два с половиной. Я крикнул «Три!» Хмурый феллах молча стоявший у весов, наблюдая, как взвешивают его хлопок, повторил следом за мной: «Три, господин конторщик. Маленький бей прав!» Но отец, находившийся тут же, в сердцах накинулся на меня: «Что ты здесь толчешься в пыли? Немедленно домой!» А вскоре после этого случая отвез меня в Каир и поместил в школу-интернат.
Ибрахим умолк и тяжело дыша откинулся на спинку лавки, на которой мы сидели. Минуту спустя он сказал: «Прости, что я все время докучаю тебе своими разговорами, не знаю, что на меня напало!»
— Ты нисколько не докучаешь мне. Все дело в том, что я постоянно думаю о другом ребенке, образ которого преследует меня всю жизнь. Есть ли способ избавиться от него?
— Если бы я знал, — вздохнул Ибрахим.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Какая ты красивая!
Открыв дверь своей квартиры, я тут же встретился взглядом с Абд ан-Насером, который улыбался мне с цветной фотографии на стене. В руках я держал корреспонденцию, найденную в почтовом ящике: номера газеты, присылаемые из Каира, и многочисленные рекламные объявления. Рассортировав газеты, я не нашел среди них номера за четверг с еженедельной колонкой Манар и положил новую стопку поверх старой на письменный стол.
Уселся за стол и стал дозваниваться в Каир. Сердце заколотилось, как всегда, когда я набираю номер, глядя на фотографию Халида и Ханади, стоящую в рамке на столе. Дозванивался долго. Прерывистый гудок раздавался еще до того, как я набирал последнюю цифру. Или, когда номер был уже набран, в трубке воцарялось глухое молчание и длилось так долго, что я был вынужден начинать все сначала. Я к этому давно привык и знал, что нет другого выхода, кроме как набирать и набирать номер. Я механически крутил пальцем диск, одновременно просматривая краешком глаза заголовки в газетах, как вдруг, без всякого предварительного звонка, услышал голос Ханади:
— Алло… Папа?
— Да, дорогая… Как поживаешь?
— Загибаюсь от зубрежки, да еще в такую жару!
— Ничего, держись, Ханади. Экзамен на следующей неделе?
— Да. Молись за меня, папа!
— Я все время молюсь за тебя. Надеюсь, ты наберешь хороший общий балл за среднюю школу.
— Хороший, это сколько, папуля?
— Сколько сможешь, скажем 90 из 100.
— Да-а?! 60 из 100 было бы прекрасно, и 50 тоже неплохо. Мне же не поступать в университет после средней школы!
— Ладно, ты занимайся и все! Не думай ни о балле, ни о чем другом.
— Я не думаю о балле, но думаю об одной очень важной вещи.
— О чем же?
— О подарке, папочка, по случаю окончания средней школы!
— И что же ты думаешь?
— Поройся хорошенько в своих карманах, потому что в этом году я хочу записаться в конноспортивный клуб, учиться верховой езде.
— А это дорого?
— Пятьсот как минимум, а может быть и тысяча.
— Тысяча? С ума сойти! Всего лишь за 60 из 100? Если бы было 90!
— Тогда бы я попросила у тебя машину!.. Папа, тут зубрилка Халид, отличник, у которого 90 из 100, хочет с тобой поговорить. Бай-бай, папа.
— Бай-бай, Ханади. Алло?
Я услышал низкий и важный голос Халида, приветствовавшего меня но всем правилам литературного арабского языка:
— Ас-салам алейком.
— Ва алейком ас-салам, Халид. Как ты, сынок?
— Слава Аллаху, папа. Как ты себя чувствуешь? Все в порядке, иншалла?[22]
— Все хорошо. Ты и вправду окончил с отличием?
— Не верь этой болтушке, результат еще не объявили.
— А когда объявят?
— На следующей неделе, иншалла.
— И ты сразу приедешь?
— Нет, понимаешь, папа… Я должен готовить задание на будущий учебный год. И еще…
— Когда ты приедешь, Халид? Я очень соскучился по тебе, сынок. Хочу, чтобы ты пожил у меня две-три недели до поездки на шахматный турнир.
— Я тоже скучаю по тебе, папа.
— Так на сколько ты задержишься?
— Откровенно говоря, папа, не знаю.
— В чем дело, мальчик?
После довольно длительной паузы Халид сказал:
— Я отказался от участия в турнире.
— Отказался? Почему? Ты не хочешь меня видеть?
— Ну что ты, папа! Просто, мне очень трудно сказать тебе, что я не приеду. Я действительно, соскучился. Но я не хочу лгать…
— Лгать? В чем дело? Ты болен? Что-то случилось?
— Нет, я, слава Аллаху, вполне здоров. Но я прочел фетву, в которой говорится, что шахматы харам[23]. И она меня убедила.
— Харам? Шахматы?
Халид помолчал, потом решительно ответил:
— Да, папа, харам.
После телефонного разговора я долго стоял, опершись рукой о стол. Потом пошел в кухню приготовить чашку кофе — я в ней очень нуждался, но вместо этого уселся на стул и тупо уставился взглядом в окно. Голова была пуста, мысли словно испарились. В конце концов я обнаружил, что напеваю про себя:
— Харам, харам, конечно же, харам…
* * *Ибрахим ожидал меня в холле гостиницы и, едва завидев в дверях, замахал рукой улыбаясь. Но когда я подошел ближе, улыбка сползла с его лица.
— Что с тобой? Ты заболел? — с тревогой спросил он.
— Нет, обычная история — давление подскочило, и голова болит.
— Зачем же ты пришел? Мог бы позвонить, я бы понял.
— Не волнуйся, Ибрахим, я принял таблетку, скоро все придет в норму.
Еще в полдень мы договорились вечером «расслабиться» и сходить в кино. Ибрахим заметил в городе рекламу фильма «Лоуренс Аравийский» и сказал мне, что видел фильм лет десять назад и хотел бы посмотреть еще раз — ему очень понравилась в нем музыка. Теперь Ибрахим начал отговаривать меня от похода в кино, утверждая, что я нуждаюсь в отдыхе. Но я убедил его, что мне нужно отвлечься и, что «Лоуренс Аравийский» будет, возможно, подходящим для этого средством.
— Хорошо, — сказал Ибрахим, — об этом поговорим после. Сейчас же давай зайдем к доктору Мюллеру. Он обещал вне вчера полный список организаций и ассоциаций, с которыми я смогу сотрудничать.
— Разве мы не договорились сегодня не заниматься Делами?
— Конечно, — улыбнулся Ибрахим, — но я договорился о встрече с Мюллером еще вчера. В любом случае мы у него не задержимся.
Отель, в котором жил Мюллер, находился неподалеку. По дороге Ибрахим снова пытался меня уговорить отдохнуть вечером. Я не смог удержаться и пересказал ему в подробностях свой разговор с Халидом. Говоря, с трудом сдерживал слезы, но Ибрахим реагировал на мой рассказ спокойно:
— Не сердись на него, дружище. Я же сказал, что он еще молод и наивен. Это не значит, что он тебя не любит и не хочет видеть. Но его вера сейчас для него важней любви к тебе и важней самой его жизни. Вспомни себя в его годы. Думал ли ты о своей жизни, когда ехал в Порт-Саид, под бомбежки англичан?[24]
