Баха Тахер - Любовь в изгнании / Комитет

Юсуф поднялся со стула, сказал мне:

— Я позвоню вам. Я знаю ваше имя, а номер найду в справочнике.

Кивнул головой и удалился в сопровождении Элен. Когда он скрылся, я спросил Бернара:

— Все это серьезно или просто фантазии? На самом деле есть миллионер?

— Есть. И он не только миллионер, но и арабский эмир, причем очень прогрессивный эмир.

— Надо же, эмир да еще прогрессивный, — восхитился я.

— Я не шучу. Он эмир из одной страны Персидского залива. Когда-то Юсуф работал у него. Теперь он задумал издавать арабскую газету и поручил Юсуфу изучить проблему.

— Почему он не хочет издавать ее в Лондоне или в Париже?

— Возможно, потому что в Лондоне и в Париже издается множество газет.

— А чего конкретно он хочет от меня?

— По словам Юсуфа, эмир знает и высоко ценит вас как журналиста, он и посоветовал Юсуфу проконсультироваться с вами.

— Прогрессивный эмир знает меня?! Ну и дела! — покачал я головой.

Молчавший до этого Ибрахим вдруг встрепенулся:

— А что тут такого? Какая разница, эмир он или ночой сторож?! Если он действительно намерен издавать хорошую газету, почему не помочь ему? Даже марксистская организация, с которой я работаю, получает субсидии от богачей и эмиров. Или надо от них отказываться, если они исходят не от пролетариев?

Я уже готов был вспыхнуть:

— Вы как хотите, но я не собираюсь сотрудничать в газетах, издаваемых эмирами, будь они прогрессивными или реакционными!

Бернар снова запротестовал:

— Вы полагаете, что я понимаю ваш арабский язык?

— Прошу прощения Бернар, — я нервно засмеялся, — мой друг пытается уговорить меня сотрудничать с прогрессивным эмиром.

— Я придерживаюсь его точки зрения, — заметил Бернар. — В нашей профессии важно одно — уметь сказать то, что ты хочешь сказать. Подумайте хорошенько. Если это серьезный проект, а вы в состоянии помочь его осуществлению, и если вам будет предоставлена свобода говорить то, что вы хотите, то почему не попробовать? Если…

Но Ибрахим прервал его неожиданным вопросом:

— А в этой стране есть газета коммунистической партии?

— Есть, — ответил я, — газета размером с ладонь. Ее читают только члены партии, а их немного, как тебе известно.

Ибрахим нахмурился:

— Пусть с ладонь! Я не вижу в этом повода для пессимизма. Мир не умер, и революция не умерла. Вы же видите, что происходит сейчас в Ливане, в Никарагуа, на Филиппинах! От Востока до Запада мир бурлит и завтра он станет иным, даже здесь все переменится. Не надо иронизировать над маленькой газетой!

Бернар начал насвистывать «Интернационал», размахивая рукой в такт мелодии, потом оборвал свист, засмеялся и взглянул на часы:

— Я с удовольствием выпил бы с вами за мировую революцию, — сказал он Ибрахиму, — но к сожалению, должен возвращаться на работу в свою буржуазную газету.

Встал, крепко пожал Ибрахиму руку, говоря:

— Вы правы, попытайтесь опубликовать ваши документы в партийной газете, а я, со своей стороны поищу другие возможности.

До обеда еще оставалось порядочно времени, и Ибрахим выразил желание прогуляться пешком по городу. Мы отправились в центр. Он не останавливался перед роскошными витринами, привлекающими обычно внимание приезжих. Проходил мимо исторических памятников. Когда я показал ему громадный собор на центральной площади и пытался рассказать его историю, связанную с тем, что католическое богослужение было в городе под запретом вплоть до конца девятнадцатого века и католики подвергались преследованиям, он отреагировал вялой улыбкой, сказав, что перед приездом в город прочел кое-что о его истории.

Увидев, как вытянулось мое лицо, он объяснил:

— Понимаешь, когда я был моложе, то обязательно брал с собой в поездки фотокамеру и запечатлевал подряд все древние соборы, памятники, сооружения, проставляя на каждой фотографии дату съемки. Теперь это меня не привлекает, и все когда-то виденное смешалось в моей памяти. Единственное, что я ищу в любом городе, это деревья и зелень. С приближением старости мне стало дорого все, что напоминает о детстве… о Ниле, о смоковницах и ивах… Я ведь феллах, как ты знаешь! Мы можем пойти в твое кафе на берегу реки.

— Мы пойдем туда обедать, если хочешь. А сейчас я предлагаю посетить один маленький сад недалеко отсюда. Я очень люблю его и называю своим тайным садом.

Когда мы миновали шумный центр и свернули на боковую улочку, спускающуюся к реке, Ибрахим как бы ненароком спросил меня:

— Куда ты отвез Бриджит вчера?

— Довез до ее дома.

Сказать ли ему, если спросит, что я поднимался в ее квартиру? А если скажу, что он подумает?

Но Ибрахим ничего не спросил… Мы подошли к фасаду старого здания, вошли в глубокую арку и, сделав несколько шагов, увидели сад, разбитый на площади между старых строений. Настоящий прекрасный тайный сад, не видимый с улицы.

Улыбающийся Ибрахим, прикрыв глаза руками от яркого света, остановился у входа, разглядывая деревья.

— Ты приходишь сюда с любимой женщиной? — спросил он полушутя.

Я ответил ему в тон:

— Разве не ты сказал вчера, что мы с тобой уже вышли из этого возраста?

Ибрахим промолчал и медленно двинулся вперед по аллее, обсаженной высокими густыми тополями и каштанами, на которых уже виднелись зеленые круглые плоды. Он рассматривал цветочные клумбы, любуясь пышными красными и желтыми розами и бело-лиловыми анютиными глазками с желтыми сердцевинами. Мы не обменялись ни единым словом, пока не уселись на лавку в углу, с которой открывался вид на весь сад. Какое-то время сидели молча, погруженные каждый в свои мысли. Потом Ибрахим прервал молчание. Не глядя на меня, он спросил:

— Сколько лет твоему сыну Нacepy?

— Ты хочешь сказать Халиду? — удивленно обернулся к нему я. — Скоро будет двадцать. Странно, что ты задал этот вопрос именно сейчас, когда я тоже думал о нем. Сегодня я буду звонить ему. А почему ты его вспомнил?

— Я вспомнил себя в его возрасте.

— Ты был совсем другим. Халид в последнее время очень изменился. Мальчиком он любил спорт, много читал, увлекался шахматами. В шахматы научил его играть я, но уже лет с четырнадцати он начал меня обыгрывать. Как и любой отец, я радовался этому. Религиозным он был с детства. Но сейчас зашел слишком далеко…

— Ты хочешь сказать, что он вступил в какую-то организацию или что-то в этом роде?

— Нет, но он заразился фанатизмом и даже говорить стал по-другому. От Ханади я знаю, что он перестал смотреть телевизор и от нее требует того же.

— Тут он прав, — засмеялся Ибрахим. — Наше телевидение хоть кого превратит в недоумка.

Желая, по-видимому, отвлечь меня от грустных мыслей, он продолжил:

— Знаешь дружище, это возраст, это пройдет. Ты удивишься, если узнаешь, что я, когда был таким, как Халид, не вылезал из мечети. Все время молился, по нескольку раз совершал омовение, если мне казалось, что я в чем-то допустил ошибку, и просил прощения у Аллаха за несовершенные грехи, за каждую греховную мысль, пришедшую мне в голову. Я плакал, вымаливая у Аллаха прощение, и давал обеты покаяться.

— Все мы прошли через это.

— Так чего же ты боишься за Халида? Он найдет свой путь. Извини меня за то, что я все время затрагиваю болезненные темы. Оставим их. Сейчас я скажу одну вещь, которая тебя удивит. Поверишь ли, но сад нашего деревенского дома не уступал этому красотой и ухоженностью. Отец мой не спускал садовникам ни малейших упущений.

— Я слышал, что это был не дом, а дворец.

— Преувеличение. Это был большой дом… но очень красивый.

И грустно добавил:

— Однако я никогда не знал в нем счастья.

— Даже ты?

— Что ты имеешь в виду? Да, даже я! Я не раз слышал твои рассказы о нищем детстве и, поверь мне, иногда завидовал тебе! Мне хотелось быть на твоем месте! Вообще хотелось быть другим человеком, не тем, кем был я.

— Неужели твое детство было до такой степени тяжелым?

Не обращая внимания на мой вопрос, Ибрахим продолжал:

— Я часто спрашиваю себя, какие случайные обстоятельства влияют на нас и формируют нас? Нужно ли было, чтобы я родился сыном богатого землевладельца? И нужно ли было, чтобы наш дом был полон книг, которые отец приобретал, переплетал, выводил на корешках свое имя золотыми буквами и никогда, не читал, предоставив это мне, когда я выучился читать? А если бы одно из этих обстоятельств отсутствовало? Жизнь моя с самого начала сложилась бы иначе? Я не научился бы смотреть на вещи критически? Почему я не наслаждался той жизнью, как наслаждался бы любой другой на моем месте?

По мере того как Ибрахим произносил свой монолог, голос его все более напрягался. Мне хотелось пошутить, сказать, что он мыслит «не научно», но я вовремя прикусил язык, заметив, как он потирает лоб рукой, уставившись глазами в одну точку, словно именно сейчас, в этом саду, надеется найти ответ на вопросы, мучившие его всю жизнь.