Когда порвется нить - Эрлик Никки

Леа из группы поддержки убедила его в обратном.

— Я прекрасно понимаю, через что ты сейчас проходишь, — сказала она. — Ты боишься, что если расскажешь, то вы никогда не сможете так же весело и свободно проводить время, как раньше. Но если не сообщить им и жить с этой тайной, гноящейся у тебя внутри, сдобренной чувством вины за то, что скрываешь нечто очень важное от родных, то это и разрушит вашу связь.

— Как отреагировали твои родители? — спросил Бен.

Леа отвела взгляд.

— Они долго плакали.

Бен сочувственно кивнул.

— Когда я была маленькой, — продолжила она, — мне казалось, что самое страшное в мире — видеть, как плачут родители. Это случалось всего несколько раз, например во время похорон или редких государственных кризисов, но есть что-то невыразимо печальное в том, чтобы видеть, как твои родители рыдают. И видимо, от этого никогда не отвыкнуть.

Леа натянула рукава свитера и промокнула уголки глаз.

— Но я все равно считаю, что ты должен рассказать своей семье, — заключила она. — Это слишком большое бремя, чтобы нести его в одиночку.

Я поддержу тебя, когда опустится тьма и кругом будет боль[11].

Навязчивый ритм гремел по всей станции, голос, похожий на голос Рэя Чарльза, заставлял замолчать всех, кто его слышал. Встревоженный Бен стоял на платформе метро, впитывая мощный бас уличного музыканта.

Как мост над неспокойной водой, я раскинусь перед тобой.

Пожилая женщина рядом с ним закрыла глаза и покачнулась.

Как мост над неспокойной водой, я раскинусь перед тобой.

В конце концов пение заглушил грохот приближающегося поезда, и пожилая женщина опустила несколько монет в лежащую у ног певца бейсболку, после чего вошла вслед за Беном в вагон метро и села на свободное место.

Пока поезд мчался по туннелям, Бен скользил взглядом по пассажирам и наконец вернулся к пожилой женщине напротив, которая что-то бормотала себе под нос.

Бен отвел взгляд в сторону, не желая показаться грубым, но все же слышал ее тихие, беспорядочные фразы, которые с каждой минутой она произносила все быстрее и убедительнее. Он заметил, что другие пассажиры тоже на нее смотрят.

— Сейчас сумасшедших больше, чем раньше, — со вздохом сказал мужчина рядом с Беном.

Бен искренне пожалел женщину, чья сумбурная беседа с самой собой продолжалась до его остановки.

Когда он выходил из поезда, то мельком взглянул на колени женщины, на ее руки, скрытые за сумочкой от посторонних глаз.

Ее пальцы по очереди сжимали круглые бусины на нитке. Она молилась, перебирая четки.

Родители Бена жили в двухкомнатной квартире в Инвуде, на самой северной оконечности Манхэттена, где арендная плата была дешевле, а темп жизни медленнее — все, как они хотели, оказавшись на пенсии. Его отец более четырех десятилетий преподавал алгебру в выпускном классе школы, а его мать столько же лет учила девятиклассников истории. Они в шутку говорили, что сын стал архитектором, чтобы никому из них не было обидно, ведь здания — это воплощенная в камне история города, и для того, чтобы они стояли, нужно хорошо знать математику.

Когда Бен сел за стол с родителями, то вдруг остро осознал, что последний раз ужинал вот так в этой квартире вместе с Клэр примерно за месяц до их разрыва, — до того, как появились нити; до того, как все рухнуло, будто сметенное лавиной. Он с усилием отогнал воспоминания, сосредоточившись на еде, которая лежала перед ним на тарелке.

Родители Бена по обоюдному согласию предпочли не смотреть на свои нити, и, только когда лазанья была закончена, а последний шарик кофейного мороженого растекся лужицей в тарелке, Бен собрался с силами, чтобы рассказать о том, что его ждет.

Он отложил ложку и поднял глаза, но мать заговорила первой.

— Знаешь, Бен, мы забыли сообщить тебе замечательную новость! — сказала она. — Помнишь Андерсонов? Из квартиры в конце коридора?

Мать Бена выросла в маленьком городке на Среднем Западе и, где бы она ни жила, всегда знакомилась и тесно общалась с соседями.

— Семейная пара, у их сына было редкое заболевание крови, — напомнила она Бену.

— Ну да, конечно, — кивнул Бен. Он вспомнил, как месяц назад мама пекла пирог со штрейзелем, чтобы угостить их. — Как он?

— Благополучно. На прошлой неделе ему исполнилось двадцать два года, и бедному мальчику было страшно открывать свою коробку, но он все же решился и… Его ниточка длинная! — Мать Бена взволнованно всплеснула руками.

— Это… ничего себе, — сказал Бен, пытаясь скрыть свое удивление и, по правде говоря, зависть.

— Врач посоветовал им не сдаваться, что лечение может еще сработать, и теперь они знают, что так и будет!

Отец Бена удовлетворенно откинулся в кресле, деревянная рама заскрипела под его весом.

— Андерсоны устраивают в эти выходные большой праздник и пригласили нас в гости, — сказал он.

— Это доказательство, — добавила мать Бена. — Чудеса случаются.

Она улыбнулась, вставая, чтобы убрать пустые тарелки, и Бен поймал себя на мысли, что думает о женщине с четками. Он знал, что его родители верят в Бога, но его воспитание никогда не было особенно религиозным, за ужином не возносили молитв. Благочестивое рвение, которое когда-то проявлялось в семьях его родителей, очевидно, с каждым поколением ослабевало. Но, возможно, в его родителях было больше веры, чем он думал.

— Вы действительно верите в это? — спросил Бен. — Чудеса?

Мать поставила последнюю тарелку в посудомоечную машину и выпрямилась.

— Я верю, — сказала она, — то есть, может быть, по воде и не ходят, но необъяснимо чудесные вещи случаются каждый день. Помнишь, как ты слетел с велосипеда и не сломал ни единой кости?

Бен улыбнулся и кивнул матери. И вдруг передумал им рассказывать о своей нити, не захотел мучить родителей жестокой правдой о том, что они, скорее всего, переживут своего ребенка.

«Пусть лучше верят в чудеса», — решил Бен.

МОРА

Мора редко думала о детях. Ей было трудно даже представить себя в роли матери.

В свои двадцать девять лет она все еще считала себя лишь немного более зрелой, чем та девочка-подросток, которая тайком сбегала из родительского дома на подпольные концерты и однажды позволила подруге проколоть себе уши. (Они гноились неделями.) Та упрямая, безответственная девушка не могла быть родителем. Она не хотела менять поздние вечера, проведенные в баре, на ранние утренние кормления грудью. Не хотела пережить девять месяцев беременности и бог знает сколько часов родов и не желала такой участи ни одной из подруг, которых знала в последние годы. Она хотела свободы, чтобы целыми днями сидеть дома в трениках и ничего не делать, или бросить работу и путешествовать по миру и завести когда-нибудь вторую квартиру в Лондоне или Мадриде.

Более того, редкие приступы материнского желания возникали так редко — только когда она видела особенно прелестного младенца или узнавала о беременности подруги, — что Мора легко отмахивалась от них, как от незначительного биологически обусловленного каприза. Если бы она действительно хотела детей, она бы знала. В конце концов ей было почти тридцать.

Встретив Нину, Мора сначала беспокоилась, что ее далекие от материнских инстинкты приведут к разрыву отношений, но Нина, сосредоточенная исключительно на том, чтобы стать главным редактором, к счастью, относилась к детям примерно так же. В детстве она не играла в куклы, как сестра, и редко мечтала о своей будущей семье, особенно после того, как поняла, что домашнее счастье, которое показывают по телевизору, — бесконечная комедия положений под условным названием «Муж и жена», — не совпадало с ее желаниями. Нина не скрывала, что ей нужен партнер, чтобы идти по жизни рука об руку. И Мора радовалась — их взгляды на будущее совпадали.