Эфраим Севела - Моня Цацкес – знаменосец
Погоны парами сыпались из мешка в грязь. Никто их не поднимал. Из траншей минометной роты, как салют наступающему празднику, устремился к небу многоголосый голодный вой. Чуткое ухо могло в нем различить нотки еврейского акцента. И литовского. И татарского. И других братских народов СССР.
Позвонили из штаба, и старший политрук Кац стал зачитывать праздничный приказ Верховного Главнокомандующего. Телефонная трубка валялась на бруствере, изрыгая в хмурое небо булькающие звуки. Немецкий снаряд угодил совсем близко, трубку вырвало с куском провода, как с корнем, и зашвырнуло далеко в болото. После чего стало тихо.
Предсказатель судеб
Знаете ли вы, что это такое, когда воинскую часть отводят с передовой на отдых и пополнение? Это значит, что от части остались ее номер и знамя, поредевший штаб да считанные единицы личного состава. Воинское подразделение в таких случаях почти полностью формируется заново, получает новую материальную часть, а уцелевшие ветераны знают все друг друга в лицо и по имени.
Н-скую часть под командованием подполковника Штанько отвели с позиции на отдых. Роты, насчитывавшие меньше бойцов, чем укомплектованные взводы, расположились в деревнях русской равнины, по которой прокатилась война и, подобрав последних мужчин, ушла на запад.
В деревнях остались бабы. Молодые, старые. И дети. Не по годам серьезные, угрюмые. Как маленькие старички. Босоногие. В странной одежде, перешитой из немецкого и русского обмундирования, которое матери по ночам стаскивали с убитых солдат.
Да и деревни только назывались деревнями на топографических картах. На самом деле это были сплошные пепелища: кирпичные фундаменты, несколько обгорелых бревен на земле и сиротливая русская печь с закопченными от пожара боками. И так целые улицы – одни печи под открытым небом.
Деревенские жители зарылись в землю. Ютились в погребах. В наспех вырытых землянках без окон и света. Пищу грели на кострах. В солдатских котелках, а иногда и в касках.
Солдаты Литовской дивизии разместились по всей округе, вызывая своим чудным коверканьем русских слов насмешливое любопытство местных вдов и девок. В деревнях запахло мужским духом, и бабий сон стал беспокоен, как в забытые девичьи годы.
Отведенных на отдых солдат кормили по самой последней норме. Так что долго в тылу не засидишься. Подведет брюхо – сам запросишься на фронт.
Между тем как ни бедны были деревенские бабы, а все же у каждой, глядишь, найдется зарытая в землю картошечка, припрятанный мешок муки, под нарами, где спят вповалку дети, хрюкает молочный поросенок.
Вечно голодному, отощавшему до костей солдату трудно устоять перед таким соблазном и не поживиться у сердобольных баб.
Моня Цацкес не одобрял поведения своих шустрых однополчан, норовивших набить брюхо вареной картошечкой и тут же лезть к бабе под одеяло. Ведь у многих из этих баб мужья где-то тянули солдатскую лямку. А спать с женой фронтовика Моня считал самым последним делом.
Моня тоже был не ангел. Жрать ему хотелось не меньше, чем другим. И бабы на него поглядывали из-за уцелевших плетней с не меньшим интересом, а даже с большим. Состоя долгое время в личных парикмахерах командира полка, а также в полковых знаменосцах, Моня сохранил привилегию, отличавшую его от всего рядового состава – у него была шевелюра. Густые черные волосы, чубом нависавшие на лоб. Это бабам очень нравилось. Да и скроен был Моня крепко, на деревенский вкус. Хоть и тоже отощал с голодухи, но костей в нем было много и силы – не занимать.
Он нашел свой способ подкормиться у баб. Но способ не воровской, а честный. Во всяком случае, так ему казалось. И надоумили Моню сами бабы.
Шел он как-то по деревне. Возле погреба две бабы что-то варили на костре.
– Глянь-ка, цыган! – толкнула одна другую в бок. – Ну, чистый цыган!
Видно, баб сбили с толку жгучие черные волосы, спадавшие на его лоб. Евреев в этих краях отродясь не видывали.
– Эй, цыган! Гадать умеешь?
Моня остановился. Хотел было посмеяться вместе с бабами, но что-то удержало его.
– Как не уметь? – подхватил он. – Тот не цыган, кто гадать не умеет.
– И всю правду скажешь?
– Таким красавицам соврать – язык не повернется.
– Батюшки! – всплеснули руками бабы. – Так погадай нам! За всю войну первый цыган попался. Погадай, добрый человек. Мы тебя не обидим. Покушаешь с нами.
– Я бы с удовольствием… – сказал Моня. – Да вот служба… времени в обрез. И карт с собой нету… В другой раз.
– Ну гляди, не обмани. Мы ждать будем.
И Моня их не обманул. Обменял на станции запасную бритву на трофейные игральные карты, никому из солдат ни слова не сказал, опасаясь насмешек, и заявился снова в деревню.
Бабы узнали его.
В погребе, при керосиновой лампе, Моня раскидал карты на патронном ящике, служившем вместо стола. Бабы затаили дух.
– Предстоит дорога, – после долгого раздумья изрек он, радуясь, что здесь были одни бабы и нет мужиков. А то ведь и побить могли бы.
– Мне дорога? – удивилась молодая, в платочке, крестьянка. – Куды ж мне ехать? Я – дома.
– Не тебе ехать, – пояснил Моня, – а к тебе едут… Кто-то к тебе бьется…
– Кто? – пересохшими губами прошептала она.
– Тебе лучше знать… – осторожно намекнул Моня. – Одно вижу, он в военной форме… И… хромает.
Баба издала странный звук и грохнулась навзничь. Без памяти.
– Чего нагадал-то, чудило? – накинулись на Моню остальные бабы. – Муж ейный уже с год как убитый. Похоронку получила.
У Мони на лбу выступил пот.
– Дайте ей воды… – смущенно сказал он. – И не мешайте мне гадать… раз позвали.
Бабу привели в чувство, и она залилась слезами.
Моня сделал строгое лицо.
– Не верь извещению, – авторитетно сказал он. – Врут они часто. А карта не врет… Бьется к тебе военный человек… – И ляпнул наугад: – Блондин.
– Бабоньки! Захар – живой! – закричала хозяйка, и на нарах в голос заплакали дети. – А почему хромает? Раненый, небось?
– Точного ответа карта не дает, – наморщил лоб Моня. – Но… кое о чем можно догадаться… Лекарства… Бинты… Точно! В госпитале он. Ранение в ногу… Не тяжелое.
Последние слова потонули в ликующем бабьем реве. Голосили все хором.
Моня сохранял невозмутимый вид. Его дело, мол, всю правду сказать, а их дело – переживать от этого.
Его не отпускали до поздней ночи. Затащили еще в две или три землянки. И там он гадал, вселяя в души женщин слабую, но все же надежду на благополучное возвращение мужчин. Одарили его по-царски: котелок вареной картошки в мундире, два ломтя соленого сала с прожилками мяса и краюху хлеба из овсяной муки пополам с отрубями.
Моня вернулся в полк Ротшильдом. Угостил салом и хлебом Фиму Шляпентоха, а полкотелка картошки отнес командиру роты лейтенанту Брохесу. Чтоб, когда понадобится, без лишних хлопот увольнение получить.
В увольнение Моня стал проситься чуть не каждый вечер. Спрос на его гадание был велик – слух о цыгане загулял по деревням. Деревенские бабы посылали за Моней седобородых стариков, чтоб начальство не думало, будто у Мони завелась краля. И Моня шел за стариками по размытым дорогам, мимо сожженных деревень, перебирался по взорванным мостам через весенние речушки. И гадал. Гадал. Никому не отказывал.
В его пророчествах, кроме скорого возвращения мужей, раненых, но не очень тяжело, бабам нравилось еще одно предсказание, которое он повторял во всех деревнях. Сытый, накормленный, в постиранной гимнастерке, он, сморщив лоб, глядел в свои замусоленные карты и уверенно предрекал очередной бабе:
– Богатство тебя ждет!
– С чего это мне богатеть? – недоверчиво хмыкала та. – На колхозный трудодень не больно разживешься. При немцах как ни худо было, но землю разделили, хоть малость попользовались. А пришли наши – снова в колхоз загнали. Какое уж тут богатство! Не до жиру – быть бы живу.
– Глупая ты баба, – с укоризной смотрел на нее Моня Цацкес. – Болтаешь, чего не знаешь. Ты в карты посмотри.
Бабы дружно склонялись над картами, ища в них сокровенный смысл, и долго сопели, сойдясь лбами.
– Продолжаем, – возвращал Моня баб на свои места. – Вот эта карта нам что говорит? Быть большим переменам. А эта? Вернут тебе все твое, и быть тебе, баба, при больших деньгах.
– Колхозы распустят? – с затаенной надеждой шептали бабы.
– Я ничего не сказал, – обрывал их Моня и, выдержав солидную паузу, добавлял: – Карты говорят.
Бабы начинали сиять как самовары. Игриво прикладывали палец к губам: дескать, все и так понятно. А лишнего болтать не след. Пока не выйдет указ правительства.
Моня кормил всю роту. О том, каким путем он добывает продовольствие, скоро стало известно, но дальше роты разговоры не пошли: солдаты боялись лишиться такой щедрой прибавки к казенному пайку. Моню освободили от занятий по строевой подготовке, другие чистили его оружие, а когда он спал, похрапывая от сытости, солдаты ходили на цыпочках и разговаривали вполголоса. Лейтенант Брохес иногда посылал с ним Фиму Шляпентоха со строгим наказом не переться в землянки, а дожидаться цыгана Моню на дороге, чтобы помочь донести деревенские дары до расположения роты.
