Эфраим Севела - Моня Цацкес – знаменосец
Небритые, грязные минометчики, продрогшие до костей в своих мокрых шинелях, заполняли желудки болотной гнилой водой. И тоже не болели. За исключением Шляпентоха.
Немцы могли бы взять позиций минометной роты голыми руками, но не решались на такую глупость: тогда они сами бы очутились под огнем.
Не видно было конца этой муке. Каждый божий день командир роты вычеркивал из списков новых убитых и умерших от ран и по привычке снимал их с довольствия, хотя довольствия давно не было. Ни вещевого, ни пищевого. Никакого.
Единственная ниточка связывала роту с миром: тоненький провод полевого телефона тянулся по топким кочкам и замерзшей воде до полкового узла связи. Эта нитка приносила мало утешения. В основном по ней передавался простуженный, охрипший мат. В оба конца.
Правда, в последние дни мат все больше уступал место иным словам. Близился праздник – День Красной Армии. И политотдел дивизии направлял в роту весь агитационный материал устно – по проводу.
Из штаба сытыми голосами зачитывались бесконечные приказы командования, которые надлежало записать на бумагу и зачитать затем всему личному составу. Телефонист Мотл Канович по-русски писать не умел, а у лейтенанта Брохеса было достаточно других дел. Поэтому телефонная трубка лежала на бруствере окопа, скрипя и потрескивая. Из этих звуков можно было составить отдельные слова: Сталин… советский народ… во имя… до последней капли… торжества коммунизма.
Телефонист Мотл Канович сидел в сторонке и, чтобы отвлечься от мыслей о еде, штопал суровыми нитками дырку на рукаве шинели Мони Цацкеса. И Мотл, и Моня иногда косили скорбный еврейский глаз на шипящую трубку, потом друг на друга, и оба со вздохом пожимали плечами:
– А!..
Однажды к телефону потребовали Моню Цацкеса. Лично. Старший политрук Кац с того конца провода поздравил рядового Цацкеса с наступающим праздником и пожелал дальнейших успехов в боевой и политической подготовке.
Моне сразу стало не по себе. Как человек неглупый, он понимал: политрук Кац зря трепаться не станет, ему что-то нужно от Цацкеса. Предчувствие не обмануло Моню.
– Слушайте, Цацкес, – бодрым голосом сказал старший политрук Кац. – Мы решили оказать вам большую честь. И принять в славные ряды нашей коммунистической партии.
В трубке стало тихо. Только потрескивало слегка. Это политрук сопел в ожидании ответа.
– Больше ничего вы не решили?
– А что, этого мало? – удивился Кац. – Цацкес, вы должны радоваться и благодарить за доверие… Мы тут… в связи с обстановкой… ваша рота отрезана от штаба… решили принять вас заочно… И подготовили ваше заявление… Могу зачитать, если хотите.
– Читайте, – вздохнул Моня.
Его клонило в сон, и он не все слышал из того, что бубнил по проводу политрук:
– …дело Ленина – Сталина… окончательную победу над врагом… если погибну в бою… прошу считать меня коммунистом…
– Постойте, Кац, – встрепенулся Моня. – Почему вы меня хороните? А если я останусь жив?
– Тем более! – воскликнул Кац. – Я сам пожму вам руку и вручу партийный билет.
– Так куда вы спешите? Если я выберусь из этой дыры, я сам к вам приду, и мы поговорим по душам. Зачем такая спешка?
– Двадцать третьего февраля – день Красной Армии – большой праздник всего советского народа… Разве вам непонятно, Цацкес?
– Послушайте, Кац, я не могу вас перекричать. Потому что я – голодный, а чтобы иметь силы кричать, надо хоть что-нибудь подержать во рту. Так вот… Еще через год снова будет двадцать третье февраля. И, если, Бог даст, мы оба доживем до этого дня, вернемся к нашему разговору.
– С вами, Цацкес, будут разговаривать в другом месте…
– Вы имеете в виду на том свете?
– Нет, Цацкес, сперва еще с вами поговорят наши органы. Понятно?
– Понятно… Так как многих русских слов не знаю, то перейду на мамелошен [6]. Дорогой товарищ Кац, кус мир ин тохес [7].
Рядовой Цацкес отважился на такую дерзость не потому, что был такой храбрый, а потому что был уверен: живым ему отсюда не выйти, а мертвому ни политрук Кац, ни все его органы ничего сделать не могли. И просчитался. Ровно через сутки рядовой Цацкес стоял по стойке «смирно» перед старшим политруком Кацем и командиром полка подполковником Штанько.
А случилось вот что. Осколок немецкого снаряда перебил провод, связь со штабом прервалась, и телефон замолчал, как убитый. Лейтенант Брохес послал Мотла Кановича найти повреждение и наладить связь. Бывший портной из Йонавы не сказал в ответ ни слова. Он сразу постарел на двадцать лет, и Моня подумал, что так, наверно, бывает с осужденными, когда они выслушивают смертный приговор.
Мотл неуклюже вылез из окопа и, упираясь локтями в жидкую грязь, пополз, держась озябшими руками за провод. С немецкой стороны раздался одиночный выстрел, и этого оказалось достаточно. Мотл Канович воткнулся лицом в воду по самые уши и больше головы не поднял.
– Хороший был портной. – Моня пощупал пальцем аккуратную штопку на рукаве своей шинели. – Но зато он больше хоть голодать не будет.
Лейтенант Брохес, усохший до того, что на его небритом лице остались одни близорукие глаза – очки разбились, – достал из нагрудного кармана почерневший лист со списком личного состава роты и к густым рядам прочерков добавил еще одну неровную карандашную линию.
– Теперь совсем конец, – вздохнул он. – Если даже подохнем, никто не узнает.
Моня поднял на него глаза:
– Хотите, я пойду?
– Твое дело… – равнодушно ответил лейтенант.
– Но с одним условием, – сказал Моня. – Если исправлю линию и останусь жить – назад не вернусь. Поползу в тыл, чтобы чего-нибудь пожрать.
Лейтенант Брохес не ответил. Он только судорожно глотнул набежавшую слюну, и кадык на его заросшей щетиной шее прыгнул вверх и вниз, как рукоятка затвора винтовки, когда ее ставят на боевой взвод.
Моня порылся в оставшемся от покойного телефониста хозяйстве, сунул в карман плоскогубцы, кусок провода, изоляционную ленту и вылез из окопа.
То ли немецкие наблюдатели проспали, то ли снайпер пулю пожалел, но Моня добрался до обрыва на линии, подтянул оба конца и соединил их, обмотав лентой.
Он приполз в расположение штаба грязным как черт, и его повели на кухню, где по личному приказу командира полка выдали недельный паек. Моня съел все, без остатка. И там же, на кухне, у теплого бока полевого котла, уснул как был, в мокрой шинели: с недельной щетиной на лице. Десятки солдат, гремя котелками, приходили на кухню, перешагивали через спящего и галдя уходили, а он ничего не слышал… Лишь дважды во сне звучно испортил воздух. Один раз при солдатах, и это ему сошло с рук. Во второй раз – в присутствии старшего политрука Каца. Политрук велел разбудить его. И доставить в штаб. К командиру полка.
Не прочухавшись после короткого сна, мучаясь изжогой, рядовой Цацкес вяло козырнул подполковнику Штанько, вышедшему ему навстречу. Всегда гладкая, бритая голова командира полка поросла серым ворсом – сказывалось отсутствие парикмахера.
– Виноват, товарищ командир, – покорно сказал Моня.
– Чем это ты провинился? – вскинул брови подполковник Штанько.
– У него спросите… – кивнул на политрука Моня.
– Мне нечего спрашивать. Ты – герой, Цацкес. В трудных условиях, под огнем противника, наладил связь. В честь Дня Красной Армии. Молодец!
Потом подошла начальник узла связи старший сержант Циля Пизмантер и от имени связистов полка с чувством пожала Моне руку, упершись в него грудью. Но Моня этого не почувствовал. Он спал стоя. С открытыми глазами.
Моня видел все как во сне. У всех штабных почему-то были на плечах погоны. У подполковника – золотые, а у остальных – суконные, защитного цвета. Это было смешно. Потому что погон в Красной Армии никогда не носили. Погоны были только у противника.
Но чего человеку не приснится? Особенно когда он спит стоя.
Возвращайся в роту, – услышал он голос командира полка. – Отнесешь товарищам подарки к празднику.
На Моню навьючили тяжелый мешок и вытолкнули в озаренную ракетами холодную ночь.
Противник засек его на полдороге. Застрочил пулемет, подняв фонтанчики грязи у Мониного лица. Ударил немецкий миномет, и Моню обдало холодной водой. Осколки мягко чавкали в болотной жиже.
– Моня! Цацкес! – орали осипшими голосами минометчики, словно они могли криком уберечь Моню и его драгоценную ношу от прямого попадания.
Моня не помнил, как свалился в свой окоп. Солдаты нетерпеливо сорвали с его плеч мешок, не стали развязывать, а вспороли ножами. Посыпались в грязь связки политических брошюр и разноцветных листовок. На дне мешка лежали связанные попарно мягкие зеленые погоны, которые предписывалось надеть на плечи всему личному составу в канун праздника – Дня Красной Армии.
Погонов прислали вдвое больше, чем в роте осталось плеч. В штабе не учли убыль личного состава.
