Ава Деллайра - Письмо на небеса
– Я просто не хочу, чтобы ты растрачивала свой талант впустую. – Учительница снова ненадолго замолчала. – Не хочу, чтобы ты пошла по тому же пути, что выбрала для себя Мэй.
От злости в моем теле напрягся каждый мускул. Я не понимала, по какому, по ее мнению, пути пошла Мэй, и имела ли она в виду, что именно поэтому сестра умерла. Она совершенно ничего не знала. Никто не знал. Ее там не было. Никого там не было, кроме меня. Я так взбесилась, что если бы от ярости не перехватило горло, я бы, наверное, на нее закричала. Если она так сочувствует мне, то почему не поставила за английский пятерку? Взрослые такие лицемеры. Всегда ведут себя так, словно пытаются тебе помочь и хотят позаботиться о тебе, но в действительности им просто от тебя что-то нужно. Так что же нужно миссис Бастер? Я кивнула ей, через силу пробормотала, что у меня все хорошо и что написать письмо оказалось чересчур сложным заданием.
Дело в том, что у меня не получается возненавидеть миссис Бастер всем сердцем, поскольку она дает нам на уроках замечательные стихи. Например, ваши. Вчера мы прочитали «Оду к греческой вазе». Это стихотворение об античной вазе с рисунками. Чтение о таком должно бы навевать скуку, но это не так. Мне понравилась часть, где вы говорите о двух возлюбленных, запечатленных всего лишь за одно мгновение до поцелуя:
«И песню – ни прервать, ни приглушить;
Под сводом охраняющей листвы
Ты, юность, будешь вечно молода;
Любовник смелый, никогда, увы,
Желания тебе не утолить,
До губ не дотянуться никогда!» [42]
На рисунке вазы навечно застыли под деревьями парень с девушкой – они никогда не соприкоснутся губами, но никогда и не потеряют друг друга. Они полны ожидания и предвкушения, и их никогда не тронет печаль.
Похожие ощущения вызывает практически любая картина и любой снимок. Как фотография в рамке, стоящая на столе в моей комнате. На ней мы с Мэй еще совсем дети, качаемся на качелях во дворе. Я только-только начала отталкиваться от земли, глядя на сестру. Мэй же уже раскачалась вовсю, еще секунда – и она прыгнет. Она никогда не падала. На этом снимке солнце недавно село, и еще тепло. На нем мы навсегда останемся с небесами темно-синего неба, в сумерках, которые никогда не перейдут в ночь, в недоступном теперь для нас времени. Когда я сижу за столом и смотрю в окно, мне не важно, что за ним ноябрьское снежное небо. Ведь на фото в рамке я семилетняя, в летних сумерках.
Но больше всего мне понравился конец стихотворения, в котором говорится:
«В прекрасном – правда, в правде – красота;
Вот все, что нужно помнить на земле».
Я все стараюсь понять, что вы этими строками имели в виду. «В прекрасном – правда, в правде – красота». Эта фраза замыкается как круг, сама в себе. Красота и правда определяют одно другое, но как нам понять их значение по одиночке? Наверное, мы вкладываем в эти слова свое собственное значение, привносим в них частичку самого себя. Для меня «прекрасна» луна в темном небе, над фонарным столбом. Трепещущее, как крылья мотыльков, сердцебиение Ская. Поющий голос Ханны. Звук моих шагов, когда я бежала за сестрой по тропинке вдоль реки, навстречу небесам. А «правда» для меня – слова Мэй о том, что в своем самом первом воспоминании она держит на руках новорожденную меня и гордится тем, что мама доверяет ей и позволила это сделать. То, как звучал голос Ская, когда он рассказал мне, что хочет быть писателем и никому не говорил об этом раньше. Это Натали, обнимающая Ханну в ту ночь в сарае. И Мэй, шепчущая мне на ухо: «Вселенная больше, чем все, что может вместиться в твоем сознании».
Я мысленно хожу и хожу по кругу, но все еще не осознаю, как понять этот мир. Наверное, это хорошо, что он больше, чем мы сами можем представить его себе. Может быть, под «прекрасным» вы подразумеваете не только внешнюю красоту, но и внутреннюю. То, что делает нас людьми. Вы говорите вазе: «Скажи иным векам и племенам…». Она переживает поколение за поколением людей. И ваше стихотворение подобно ей. Вы умерли почти двести лет назад, совсем молодым, в возрасте двадцати пяти лет, но оставленные вами слова все еще живы.
Искренне ваша,
Лорел
Дорогой Курт,
Сегодня вечером я читала о вас. Мне было интересно, каким вы были ребенком и какая у вас была жизнь. В вашей семье вы были центром внимания, но после развода родителей (вам было всего восемь лет) в каком-то смысле осиротели. Вы злились. Писали на стене своей комнаты: «Я ненавижу маму, я ненавижу папу, папа ненавидит маму, мама ненавидит папу, здесь есть от чего загрустить». Вы сказали, что боль из-за их развода ощущали еще долгие годы. Вы жили то с мамой, то с папой. Ваш отец женился на другой женщине, а мама нашла себе мужчину, который плохо с ней обращался. Родительские права на вас были переданы отцу, но когда вы подросли, он разрешил вам жить в семье вашего друга. Затем вы вернулись к матери. После того, как вы бросили учиться в школе и не нашли работу, она собрала ваши вещи и выкинула вас на улицу. Вы превратились в бездомного. Ночевали в гостиных у разных людей, иногда спали под мостом или в приемной больницы Грэйс Харбор – подросток, почти ставший мужчиной, в одиночестве спящий в той самой больнице, где родился восемнадцать лет назад.
У меня в семье не так все плохо, как у вас, но я понимаю, каково это, когда рушится семья. Сегодня воскресенье, а в этот день я переезжаю на неделю жить в другой дом. Настроение, и так не радостное оттого, что кончились выходные, становится совсем беспросветным. Нужно будет уложить все свои вещи в небольшой детский чемоданчик, выданный мне в одиннадцать лет родителями в качестве утешительного приза при их расставании.
Они разошлись летом, перед тем как Мэй пошла в старшую школу. В начале учебного года ей исполнялось пятнадцать. Я перешла в седьмой класс, и мне вот-вот должно было стукнуть двенадцать. Мама подождала, пока мы доедим приготовленные ею вафли, а потом чего сказала, что они с папой ждут нас на семейном совете. Мы вышли во двор. На улице, несмотря на утренний час, уже стояла жара. На землю дождем сыпались, кружа как маленькие аэропланы, семена вязов. И мама сказала:
– Мы с вашим папой больше не можем быть вместе и собираемся пожить отдельно друг от друга.
Я не сразу поняла значение этих слов. Мне запомнилось, как сильно плакала Мэй. Она плакала так, будто кто-то умер. Папа пытался погладить ее по спине, а мама – обнять, но сестра не хотела, чтобы к ней кто-либо прикасался. Она ушла в угол двора и свернулась там калачиком. Я не знала, чем ей помочь. Существует примета, что если выпадает ресница, можно загадать желание, и я выдернула у себя одну, понадеявшись, что это считается. Я пожелала не того, чтобы мама с папой воссоединились. Я пожелала, чтобы с Мэй все было хорошо.
Позже тем вечером сестра призналась мне срывающимся голосом:
– Я не справилась.
– Ты о чем?
– Я недостаточно хороша, чтобы сохранить семью.
Мне бы очень хотелось знать, что отвечать на такое, но я не знала.
– Ты достаточно хороша для меня, – робко проговорила я.
Мэй грустно улыбнулась.
– Спасибо, Лорел. – А затем добавила: – По крайней мере, мы всегда будем друг у друга.
Я тогда решила, что буду любить ее еще больше, чем раньше – чтобы моя любовь восполнила все остальное.
После этого дня наша жизнь изменилась. Папа остался жить в доме, мама переехала в свою квартиру, из-за чего мы с Мэй заключили, что расставание – ее идея, хотя родители нам об этом не говорили. На следующий месяц Мэй пошла в старшую школу и снова стала радоваться жизни, но как-то по-другому. Теперь у нее был свой, новый мир, и в нем не было места нам. Что-то невидимое отняло ее у нас. Она была рядом, но в то же время ее с нами не было.
Что осталось прежним, так это наши семейные пятничные ужины в ресторане гостиницы The Village Inn, куда мы вчетвером ходили с самого нашего детства. Они всегда проходили натянуто, мама с папой общались только с нами, не глядя друг на друга. Я помалкивала, а Мэй рассказывала разные истории, делая вид, что все нормально. Официанты глазели на нее. Баки – владелец ресторанчика, переодетый в костюм медведя – подходил к нашему столику даже несмотря на то, что мы уже не были детьми. Мэй подыгрывала ему и кокетничала. Сестра не давала родителям ни единого повода для беспокойства. Красивая и умная, она отлично училась, у нее было множество друзей. Но мы никогда больше не видели ее подружек из средней школы. Мэй всегда общалась с друзьями вне дома, а к нам никого не приглашала – ни к папе, ни к маме.
Папа разрешал нам с сестрой заказывать пиццу с начиненной сыром корочкой или китайскую еду, а сам уходил к себе в комнату. Наверное, он не хотел, чтобы мы видели, как он грустит. Он установил несколько правил, и если Мэй собиралась гулять допоздна, ей приходилось выбираться из дома тайком, что, впрочем, ей нисколько не мешало.
