Паскаль Брюкнер - Любовь к ближнему
– Тебе не кажется, что это какие-то мафиозные замашки?
Она улыбнулась: я был у нее в руках, ее длинные голые ноги соблазнительно подрагивали, у нее были такие красивые зубы, от ее низкого, хриплого голоса курильщицы меня уже била дрожь.
– Да уж, хулиганские замашки! Все группы считают, что их правила превыше закона. Но наша группа – не тюрьма: нас сплачивает дружба. Если хочешь покинуть клан хулиганов и примкнуть к обычным людям – валяй!
От смущения я заерзал на табурете. Если бы она тогда попыталась меня поцеловать, я бы ей все выложил.
С Сюзан положение тоже ухудшалось: она забросила телевидение и создала собственную фирму по производству научно-популярных фильмов. Из нее получилась устрашающая бизнес-дама, зарабатывавшая уже не меньше меня. Ее ранило мое безразличие к ней в интимных делах. Чтобы соблазнить меня, она нахваливала мою сексуальную силу, напоминала про наши прежние бурные шалости. Я заставлял себя удостаивать ее вниманием Когда двое целуются, их поцелуи имеют разную ценность: одни – откровение, другие – подтверждение. Машинальный поцелуй превращает рот в регистрационную палату. С его помощью просто метится территория, проверяется взаимная принадлежность. После любовных актов, случавшихся у нас все реже, Сюзан глядела на меня экстатическим взглядом, как будто мы только что вскарабкались, истратив все силы, по лестнице, ведущей в рай. Сколько волнения, глаза на мокром месте – и все из-за жалких потуг! У нее появилась навязчивая идея понравиться мне, и она по два-три раза в день меняла наряды. Как только у меня возникали сомнения насчет ее кардигана или юбки, она тут же надевала что-нибудь другое, надеясь, что я выдам ей недвусмысленный сертификат соблазна. Печаль оглупляет. Я корил себя за то, что унижаю ее, превращаю в обезумевшую марионетку. Наша семья существовала с грехом пополам, застыв в состоянии затянувшейся недееспособности. Я уступал достаточно, чтобы она не развалилась, но во мне не хватало страсти для ее исцеления. Сгущались тучи, мы уже хлебали прокисший суп домашних дрязг. Раздражение – вот имя климату чувств у двоих старых супругов, слишком долго простоявших в одном стойле и уже не выносящих дыхания друг друга. А старым супругом зовется тот, кто после трех лет совместной жизни нервничает из-за предсказуемости партнера, а себя самого признает до невозможности соответствующим тому, что о нем известно. Брак – это война, которую двое ведут ради того, чтобы наказать друг друга за то, что они вместе. Нас приводило в бешенство любое препятствие. Сюзан, не поддаваясь горю, изображала отвратительный оптимизм: фанатик счастливого конца, она непрерывно искала примирения. Ссору полагалось лишить содержания, перевести в слова, как того требовали старые проверенные рецепты. Ну, что не так? Я отказывался отвечать, терзал ее своим молчанием. Она не унималась, хотя и старалась меня не оскорбить. Я чувствовал, что скоро наступит предел ее благодушию. Теща настраивала ее против меня. Наконец она решила отвести меня к психотерапевту. Двенадцать лет, постановила она, – критический срок. Мы очутились на приеме у симпатичных шарлатанов, седовласых, с обликом замученных интеллектуалов, которые без убеждения понесли свою фрейдистскую чушь. Меня так и подмывало сказать им:
– Господа, каждый день я продаю свое тело незнакомкам. Я отдаю им ту часть себя, которой они оказывают предпочтение, и беру у них то, что согласны отдать они. Жена меня корит. КАКАЯ ОНА НЕСПОКОЙНАЯ!
Я представлял, как мы с ней годами рассказываем о своих дрязгах некоему незнакомцу, который вместо нас накрывает на стол, стелет кровать, занимается домашним хозяйством – подобие платного адюльтера. Сюзан не знала, как меня удержать. Она предоставляла мне свободные вечера, описывала супружескую жизнь как поэзию взаимных услуг, нежную взаимопомощь. Она говорила мне:
– Быть с тобой – это жить в непроходящем энтузиазме.
– Неужели?
– Ты загадка, которую я не хочу решать.
– Кроме шуток?
Ее добрая воля уничтожала меня. Я все терпел. Ничего не хотел терять, хватался за все. Чем больше я погрязал в продажной любви, тем больше цеплялся за нормальную жизнь отца и мужа. Меня влекло только переплетение нормы и подполья – двух концов одной веревки.
Беспечная незнакомка
Я в точности помню тот день, когда мой путь пересекся с путем Доры. Я провел великолепный день с двумя амазонками, чье бесстыдство так покорило меня, что я даже забыл потребовать у них свою скромную палату. Я уже далеко отошел от первоначальной суровости и стал кузнечиком, готовым расточать милости бесплатно. Мои кратковременные жены преподносили мне такие подарки, что это мне следовало бы платить им за то, что они ко мне поднялись. Я уже говорил, что хотел в первую очередь вибрато, состязания, в котором сменяются подвластные воображению фигуры. Подобно пауку, я заманивал в свою сердечную тюрьму согласные жертвы. После этого сладкого занятия я всегда испытывал голод. Я мылся и, радостный, расслабленный, отправлялся в бистро, как в декомпрессионный шлюз, – съесть булку с шоколадом и опрокинуть рюмочку, прежде чем возвращаться домой. Мне нравятся кафе этого квартала, полные разноликой живности: там всегда спокойно и никогда не одиноко, это временные деревни, где выбираешь себе соседей, никак от них не страдая. Я почитывал газетку, поглощал устрашающие новости, нисколько не портившие моего хорошего настроения, иногда поднимал голову, чтобы полюбоваться на здоровяков, затянутых в кожу, увешанных цепями и наручниками, попивавших чаек со своими мамочками, прежде чем отправиться развлекаться в кабаре с другими такими же типами. Скоро я обратил внимание на одну из официанток, существо в короткой юбочке, сплошь из ног и округлостей: сзади под коленом у нее было грязное пятнышко. Днем прошел дождь, теплый весенний ливень, вот она и забрызгалась. Развлечения ради я представил себе, как буду слизывать эту крупинку с ее кожи, если она позволит мне подняться после этого повыше. Она оглянулась, и я увидел большой рот, опушенные щеки, зеленые глаза, горевшие, как фары в ночи, с длинными изогнутыми ресницами, каждое движение которых позже стало означать для меня позор или спасение. Во мне тут же вспыхнуло желание отдать себя в ее власть, захотелось, чтобы она набросилась на меня с молниеносной страстью. Вместо всего этого я просто улыбнулся ей и вернулся к изучению ужасающих ежедневных происшествий. Для нее у меня остался добродушный взгляд: я был умиротворен и не настроен приставать. Я и мизинца бы не поднял, чтобы с ней заговорить.
После этого я видел ее почти каждый день, она оказалась в этом заведении новенькой. Я восхищался ее беспечностью посреди всеобщей торопливости. Любую передышку она использовала для того, чтобы открыть толстый том, напечатанный незнакомым мне шрифтом, и, покусывая ручку, что-то записывать в тетрадку. Скорее всего, она была студенткой, подрабатывающей, чтобы было чем платить за учебу. Она жевала конфеты, и постоянное движение челюстей оживляло ее лицо с африканскими чертами, обрамленное курчавой шевелюрой, каждый завиток в которой был толщиной с моток шерсти. Мы улыбались друг другу, но не разговаривали, и эта подчеркнутая улыбка создавала искусственную интимность, которая тревожила меня.
Это смирное изучение друг друга длилось не один месяц. Думаю, ее интриговало мое деланое равнодушие. На самом деле я с каждым днем все более жадно пожирал ее взглядом, когда она шла по шумному залу с подносом в руках. Мое внимание питалось убежденностью в своей неподверженности яду чувств. Однажды я пришел раньше обычного. Была середина августа, дела шли вяло, мои овечки паслись на морском берегу, там же находилась и моя семейка. Она передала мне через официанта клочок бумаги, где красовался один огромный, нарисованный жирными чернилами знак вопроса. Я ответил трижды подчеркнутым, начертанным заглавными буквами «НУ ХОРОШО». Она подписала под моим ответом красным фломастером: «А, ПОНЯТНО». Я предложил ей присесть рядом со мной, с того момента, как мы впервые увидели друг друга, прошло больше четырех месяцев, а мы еще и словом не обмолвились. Нелепости, которыми мы стали обмениваться, произносились таким важным тоном, что мне следовало бы насторожиться. После этого почти каждый день она подсаживалась ко мне выпить рюмочку, если у нее выдавалось несколько свободных минут. Чуть ли не с первого раза она завела речь о Боге. А разве я верующий? Меня, воспитанного в отвращении к кюре и раввинам, сперва позабавило это окропление нас святой водицей. Дора Анс-Коломб – так ее звали – призналась мне, что с девятилетнего возраста говорит с Богом. Ничего не скажешь, повезло мне! Всевышний избрал ее Своей собеседницей и являлся ей в двух обличьях, мужском и женском. Она каждый вечер посещала ближайшие курсы Талмуда и Торы и сетовала на фанатичный антиклерикализм французов. Стоило ей почувствовать мою иронию, как она закрылась, как устрица. Две недели мы не виделись.
