Йордан Радичков - Избранное
Вот в таких сандалиях, обутых на босу ногу, дядя Дачо и встретил обоих приятелей с хромой кобылой и с высоты своих лет и своего житейского опыта сказал, что успешно провести операцию с помощью хромой кобылы невозможно, для успеха любой операции нужны здоровые жеребцы, и он с самого начала знал, что ничего из этой затеи не выйдет, еще когда парни только пришли за кобылой, а дал он им эту кобылу потому, что не хотел перечить молодежи, не хотел, чтоб молодежь говорила потом: «Ишь, загордился наш председатель, обюрократился, как самый последний городской чинуша!» Дядя Дачо не любил городских чинуш, в особенности бумагомарак-делопроизводителей в сатиновых нарукавниках (в конторах и канцеляриях тогда еще носили нарукавники, но не помню, приказом каким их изъяли или они вывелись и вымерли сами собой). Такой бумагомарака, говорил дядя Дачо, тебе, может, родня или приятель, но стоит ему надеть нарукавники, как сразу он тебя вроде и знать не знает, даже если вы родом из одного села. У него был совсем свежий тому пример — один паренек с маслобойни. Дядя Дачо сам хлопотал, чтобы этого паренька, их односельчанина, взяли работать на маслобойню, паренек надел нарукавники, стал выписывать всякие накладные, по уши в этих накладных и копирках потонул, и, когда дядя Дачо попросил выделить их кооперативу побольше жмыха за сданный на маслобойню подсолнух, паренек в нарукавниках самым поганым бюрократским образом отказал и отпустил со склада ровно столько жмыха, сколько полагалось за едавший подсолнух. Это дало председателю повод заключить, что стоит человеку надеть нарукавники, как он становится самым распоследним чинушей, бюрократом, врагом родного села, а когда-нибудь может стать и врагом родного народа. По этой-то причине он и не хотел обюрокрачиваться и разрешил взять хромую кобылу, Дядя Дачо был из породы добродушных, простоватых, но крепких председателей, один из зачинателей кооперирования земли. Земля собиралась по клочку, по полосочке, двор за двором отходили к кооперативу вместе с тощей скотиной и простейшими земледельческими орудиями. Начальный этап был почти эпическим, потому что в него впряглись лишь человек да скотина, первый толчок коллективному ведению хозяйства был дан силой человеческих спин и рук. Это потом уж кооперативные хозяйства охватят подавляющее большинство крестьян, после Женевского соглашения о сокращении вооружений первые демобилизованные офицеры внесут в дело воинскую подтянутость, позже появятся агрономы, ветеринары, зоотехники, машинно-тракторные станции, комбайны, сенокосилки, сельхозавиация и прочее; все это будет сто раз обдумано, пережевано, перевернуто так и этак, и все это хлынет на древнюю нашу землю, облаченное в ученые слова, как, например, «научная обработка земли» и «культура сельскохозяйственного производства». И пойдем мы перепрыгивать — где через ступеньку, а где и через две, чтобы догнать свою эпоху. Или, как выразился бы дядя Дачо в наши дни, никогда не знаешь, что тебе преподнесет завтрашний день и что еще выдумают чинуши в нарукавниках.
Вот так и закончилась романтическая операция с хромой кобылой и цыганами, которых по инструкции следовало держать под наблюдением. В селе не осталось незамеченным, что Матей уходил с табором, и по этому поводу разнеслась молва, что его околдовала цыганка, что он сколько-то там пропадал в горах и возвратился, но не с цыганкой, которая его околдовала, а с хромой кобылой, потому что цыгане дать-то ему цыганку дали, и Матей повел ее за собой, но как дошел до постоялого двора и обернулся, то увидал, что вместо цыганки ведет за собой хромую кобылу.
Так по крайней мере рассказывали в селе суеверные женщины, а, как мы выше упоминали, суеверных женщин в селе было немало. Они не то чтоб так уж верили во всякие бабушкины сказки и не то чтоб были суеверными из-за темноты, отсталости и малограмотности, а держались за суеверия больше потому, что надеялись таким способом подольше задержать при себе старые времена, отсрочить приход беспощадных в своей неприкрытой категоричности новых времен, которые бесцеремонно завладевали здешней котловиной, лишая их привычных корней. Сегодня мы можем с полуулыбкой оглядываться на те драмы, что разыгрались во время коллективизации, даже непосредственные участники этих драм теперь снисходительно усмехаются, но в те годы, сразу после войны, когда дядя Дачо был не только председателем, но и комиссаром и должен был поровну разделить три метра коленкора на всех жителей села, да еще так, чтоб при этом все остались довольны, — в те годы, явись сюда хоть сам царь Соломон, и тот отказался бы решить эту задачку и укатил бы поскорее назад, не приняв ни одного мудрого решения.
Что ж, у всех свои заботы!
Сейчас мы с вами вернемся к красавцу Матею, окруженному пестрой толпой цыганок. Они наперебой нахваливают его, сулят выбрать ему в таборе самую что ни на есть раскрасавицу, если только он вызволит их мужей, потому вон сколько времени прошло, а они сидят запертые в милиции, ни крошки хлеба у них, ни глотка воды, а о медведе ни слуху ни духу, бог весть в какую чащобу он теперь забрался!
Матей вошел в милицейскую комнату, весело насвистывая, в наилучшем расположении духа. Он хотел бодро, громко поздороваться, но уже на пороге свист застрял у него в горле, он потрясенно смотрел на Ивана Мравова и на все, что предстало его взору.
На старом, ободранном, изрезанном перочинными ножами и заляпанном чернилами письменном столе сверкала груда золотых монет. Такая уйма золота и такой ослепительный блеск казались противоестественными в закопченном, запущенном деревенском доме, до того убогом, что даже телефон с полустертым государственным гербом выглядел здесь несчастным арестантом, задержанным по ошибке или для проверки документов.
8
— Эти деньги фальшивые! — произнес Матей, еще не вполне оправившись от потрясения.
— Можно только сожалеть, что они фальшивые! — отозвался сержант и сам удивился, что повторил выражение Мемлекетова «Можно только сожалеть», то есть «дело нечисто, надо проверить». — Можно только сожалеть, — повторил Иван, — что они не настоящие, а фальшивые!
Он порылся в груде монет, покидал несколько штук из одной ладони в другую, новенькие монеты звенели и весело поблескивали у него на ладонях и на столе. На всех был выбит профиль Франца Иосифа, подсчет показал, что их тут сорок девять штук. Цыгане уверяли, что пятьдесят, но их дважды пересчитали, и оба раза выходило — сорок девять. Мустафа стал пересчитывать сам еще раз, перекладывал монеты по одной, считая в уме, а остальные цыгане, стоя позади него, следили за каждым его движением и хором считали вслух.
Снова получилось сорок девять.
Мустафа удивился до крайности, обернулся, остановил взгляд на обмотанном тряпьем Гаруне аль-Рашиде и приказал ему сплюнуть. Тот еще больше скривил свое кривое плечо, замотал головой, запыхтел. Но Мустафа так двинул его по затылку, что конокрад икнул, сплюнул, и пятидесятая золотая монета покатилась по полу.
После того как все попытки уговорить сержанта отпустить конокрада оказались тщетными, цыгане прибегли к подкупу. Первым решился на этот шаг Мустафа, слова «подкуп» он не произносил, а сказал, что раз ничего другого нельзя сделать, то табор готов выкупить конокрада, заплатить за свою вину, только чтоб выйти на свободу, потому жены и ребятишки сидят голодные на дороге, у чешмы Илинец, а куда девался медведь, вообще неизвестно. Мустафа предложил цену — пять золотых монет, новеньких франциосифовок, которые в народе называли австрийскими наполеоновками. Иван Мравов равнодушно взглянул на выложенные на письменный стол монеты, вынул из кобуры пистолет, взвел курок и ровным, холодным голосом приказал выложить на стол все золотые монеты, какие у кого есть при себе. Прежде чем Мустафа успел поклясться, что больше у них ни одной монеты нет, сержант сообщил, что у милиции есть точная и полная информация об их «монетном дворе», и, если они утаят сейчас хоть одну монету, он вызовет конвойных и отправит их под стражей прямиком в тюрьму.
Деньги эти, сказал он, фальшивые, и о том, что у вас при себе фальшивые наполеоновки, нам было известно раньше, чем вы их вынули.
Цыгане не знали, что еще задолго до того, как они встали табором возле села Разбойна, их взяли под наблюдение органы государственной безопасности, что часть их фальшивого золота уже находилась в сейфах милиции и что сержант Иван Мравов был хорошо обо всем осведомлен и с помощью групп содействия как в самом селе, так и в деревнях, подчинявшихся здешнему сельсовету, следил, не ведется ли купля-продажа австрийских наполеоновок и из какого табора первая золотая монета перейдет в крестьянский дом, где есть невеста или девушка на выданье. Прижатые к стене и испугавшись того, что их немедля препроводят под стражей в тюрьму, цыгане выворотили карманы, развязали пояса и выложили полсотни фальшивых монет, клянясь и божась, что больше у них нет. Но пока Мустафа собирал деньги, конокрад у всех на глазах ухитрился одну монету незаметно спрятать под язык. Мустафа удивился, что одной не хватает, но быстро сообразил, что искать ее следует только у конокрада, потому и велел ему сплюнуть и со зла стукнул его по затылку. Тут-то конокрад и выплюнул монету. Он был не только лучший конокрад в таборе, но и вообще самый ловкий из своих собратьев. Иван Мравов задержал фальшивые монеты и паспорта цыган, а их самих отпустил, приказав идти назад, в табор возле санитарного кордона на шоссе. Он рассчитывал, что за ними присматривать будут патрульные, а сам он тем временем доложит в город по телефону и спросит, какие шаги предпринимать ему дальше.
