Йордан Радичков - Избранное
7
У каждого человека бывает в жизни боевое крещение, было оно и у Матея.
После того как молодой сержант Иван Мравов возглавил милицейский участок в селе Разбойна, Матей был одним из первых, кто по своей воле стал помогать ему в раскрытии и ликвидации тех каналов, по которым домашний скот угоняли за кордон. Угоняли главным образом скотину из тех стад, которые принадлежали недавно организованным кооперативным хозяйствам. Особенно пострадали тогда села, которые обслуживал милицейский участок Мемлекетова. После того как «утечка» скота была прекращена, пришло распоряжение следить, не переправляют ли за границу детей, и для этой цели подразделениям народной милиции предписывалось обращаться за помощью к членам ГС — групп содействия (сразу же после ликвидации монархии в республике были созданы группы содействия народной милиции для охраны кооперативного имущества, борьбы с преступностью и вражескими диверсиями). Члены этих групп подбирались из активистов РМС (союза рабочей молодежи) и сельских партийных организаций. Многие из «бывших», которые успели удрать за границу и таким образом избежать народного возмездия, пытались переправить к себе и своих детей. Следовало пресечь попытки этой политической погани перетащить к себе несовершеннолетних детей. Район был чрезвычайно труден для охраны, и, помимо общих распоряжений об усилении бдительности, власти указывали на необходимость держать под наблюдением и кочующие цыганские таборы; существовали кое-какие подозрения или догадки насчет того, что эмигрантский сброд прибегает к помощи цыган. Постепенно село Разбойна, а также входившие в него деревушки и выселки, разбросанные по склонам гор и горным долинам, дороги, холмы, речные переправы, заброшенные сторожки на виноградниках — все это превратилось в строго охраняемую зону.
Не говоря уж о том, что местные жители знали и котловину, и горы, как свои пять пальцев, народ на участке Ивана Мравова был хоть и невежествен и малость неповоротлив, но в то же время и хитер. Как-то раз, когда проводили перепись овец и коз, чтоб определить размер поставок, переписчики то смеялись, то приходили в ярость, потому что спросил, к примеру, Иван одного мужика, сколько у него овец, а тот простодушно смотрит ему в глаза и другим переписчикам тоже простодушно в глаза смотрит и говорит, что прежде овец было побольше, а с тех пор, как появился ящур, да еще по причине засухи, стало куда меньше.
— Так сколько же? — спрашивает Иван Мравов.
Тот все тем же простодушным взглядом смотрит на переписчиков, моргает, почесывает в затылке, прикидывает в уме и говорит:
— Одна.
Переписчики записывают в ведомость одну овцу, мужик зорко следит, чтоб записали именно одну, а переписчики снова спрашивают, держит ли он, помимо овцы, еще и коз, и тот сразу признается, что держит.
— Сколько? — спрашивает Иван Мравов.
Мужик тем же простодушным взглядом смотрит переписчикам в глаза и с невиннейшим видом изрекает:
— А коз куда меньше, чем овец. Лесники-то нынче не больно дают скотине по вырубкам да по лесу пастись, подлесок, дескать, губят, так трудновато стало, в хлеву скотину держать не будешь, коза — она в хлеву не больно-то может, коза привыкла по лесу бродить.
Тут уж переписчики начинают хлопать глазами и подсчитывать и говорят мужику, что ежели коз у него меньше, чем овце, то выходит, что у него тогда полкозы, или четверть, или даже всего одна козья нога. А тот и бровью от такой нелепицы не ведет, все тем же простодушным взглядом смотрит переписчикам в глаза, рассеянно чешет в затылке, а под конец у него еще хватает наглости выразить свое удивление словами:
— Вот оно, значит, как получается?
Попробуй-ка, читатель, поработай с людьми, которые не моргнув глазом говорят тебе, что у них одна овца, и хотят тебя убедить, что коз у них меньше, чем овец!..
Что касается инструкции держать под наблюдением цыганские таборы, должен сказать, что Иван Мравов не полностью разделял изложенные в ней подозрения или догадки. Большую часть этих таборов он знал лично, они кружили главным образом по его участку и в соседнем, у Мемлекетова. Эти цыгане занимались ремеслом — вырезали из дерева ложки да плошки, в народе их звали влашскими цыганами, потому что были они нищие, дальше некуда. Они продавали веретена, плетеные корзины, иголки, ножницы для стрижки овец и каждый раз, появляясь в селе Разбойна, выпрашивали у председателя, дяди Дачо, разрешение срубить у реки вербу, чтоб мастерить из нее свои миски и плошки. Верба, считали они, самое для этого подходящее дерево, его легко долбить и оно при обработке не раскалывается. Дядя Дачо ворчал, говорил, что, если так раздавать направо и налево, кооператив вылетит в трубу, ничего на трудодень не выдашь, но под конец сдавался и разрешал. Иногда цыгане водили за собой медведя, ворожили, гадали. Цыганки продавали талисманы от любой хвори и обычно оставались в селе до тех пор, пока каракачане не распродадут половину своего творога. Дело в том, что каракачане привозили с гор кадки с творогом, объезжали в селе все дворы подряд, продавали творог, а что оставалось непроданным — за бесценок отдавали цыганам — в обмен на несколько корзин или деревянных мисок. Творог этот цыгане съедали за один день, еще день им требовался на то, чтобы прийти в себя от обжорства, а затем они сворачивали свои шатры и перебирались в соседнюю деревню, рассчитывая, что каракачане привезут творог и туда.
Однажды возле села Разбойна стали табором цыгане-лудильщики. Лудильщики появлялись тут реже, в те годы трудно было раздобыть олово. Село натаскало лудильщикам свои закопченные, потускневшие медные посудины, те в два дня навели блеск на всю посуду, во дворах и на верандах сверкали и серебрились на солнце починенные кастрюли и котлы, сверкающие ведерки, покачивались на коромыслах молодух, черномазые эти цыгане словно в преисподней обучались ремеслу — до того они были задымленные и закоптелые, но зато от дьявольской науки стали дьявольски умелыми — раз-раз, и вот уже медь блестит, как золото. Они называли олово сплавом, уверяли, что оно чистейшей пробы. В народе их звали сербскими цыганами, считалось, что сербские цыгане богачи, что боковины телег у них полые и они прячут там свое золото. Многие цыганки носили золотые мониста, все без исключения ходили в широчайших цветастых шароварах, а на руках, кроме браслетов, — нитки синих бусин, от порчи.
Этот табор был сержанту Ивану Мравову незнаком, в разговоре цыгане сказали ему, что еще не знают точно, в каком селе остановятся потом, все зависит от того, будет или не будет посуда для починки. Иван Мравов договорился с Матеем, что тот будет сопровождать табор и, если они перейдут на участок Мемлекетова, передаст табор ему, а Мемлекетов в свою очередь передаст его следующему милицейскому участку; если же по дороге милицейских участков не окажется, то Матей пусть обратится за помощью в тамошние сельсоветы и к группам содействия. С большим трудом уговорил он председателя, дядю Дачо, дать для этой цели хромую кобылу — у нее было повреждено копыто. А чтобы хромота была еще очевиднее, ногу ей перевязали в колене. Возлагая на своего сотрудника эту миссию — если можно ее назвать миссией, — Иван Мравов сказал, что это будет его первым боевым крещением на невидимом фронте, нечто вроде битвы при Клокотнице[5], как обычно говорил старый учитель Славейко, и только от него, Матея, зависит, будет ли битва при Клокотнице выиграна или проиграна.
Я думаю, за кем угодно легче вести наблюдение, чем за цыганским табором; цыгане мгновенно растекаются по селу и выселкам, все двери перед ними открыты, попробуй угляди за всеми разом, разберись, кто каким делом занят — информацию ли собирает, передает ли какое поручение, служит или не служит связным и так далее. Отчетливо сознавая это, Иван Мравов с Матеем и разработали эту операцию с хромой кобылой, рассчитывая с ее помощью проникнуть в табор.
Когда табор снялся с места и двинулся в горы, не решив еще, куда свернуть потом — налево или направо, он нагнал на дороге молодого парня с тонкими цыганскими усиками, черными цыганскими глазами и еще более цыганским чубом. Парень вел в поводу кобылу с перевязанной ногой. Когда цыгане поравнялись с ним, парень присоединился к табору, громко расхваливал красоту цыганок и, переходя от телеги к телеге, угощая всех табачком, со всеми перезнакомился и объяснил, что тоже держит путь за перевал и будет до невозможности рад, если его возьмут в попутчики, а под конец купят у него кобылу, потому что, говорил чубатый красавец, он не думает возвращаться в эти края, а продаст лошадь и будет искать работу где-нибудь в городе. Цыгане сказали, что, помимо работы и счастливой доли, надо ему еще сыскать себе цыганку. В первой же корчме — она относилась к селу Разбойна — чубатый парень раскошелился, чтоб угостить компанию и сговориться насчет цены за кобылу. Цыгане долго смеялись и сказали ему, что больно уж много он запрашивает за свою кобылу, она ломаного гроша не стоит, а колено он ей перевязал зря, потому не в колене у нее болячка, а в копыте. Парень струхнул, уж не заподозрили ли чего цыгане, признался, что ничего в лошадях не смыслит, кобылу в лечебнице осматривал совсем молодой ветеринар, да, видать, и тот смыслит в лошадях не больше, чем он, если вместо копыта перевязал колено. Под конец они уже почти ударили по рукам, но так как впереди было еще много времени, то продолжали вести торг по дороге через горы и, чтобы красавец парень не тащился пешком, посадили его на одну из телег, а хромую кобылу привязали к телеге, замыкавшей караван.
