Мелисса Бэнк - Руководство для девушек по охоте и рыбной ловле

— Мне тридцать пять, — продолжает она. — Мне уже очень трудно планировать дальнейшую жизнь.

Я вижу, какой у нее усталый вид.

— Я люблю Барни, — говорит она.

Пока мы заканчиваем с десертом, из-за двери доносится голос Изабель, но разобрать можно только отдельные слова: «ответственность», «ребенок» и тому подобное.

Они возвращаются. Прошел дождь, белая кофточка Изабель местами промокла насквозь и прилипает к телу.

— Пойдем! — говорит она Джанкарло.

Он пожимает руку Барни, мокрые волосы которого поблескивают на свету. Изабель целует всех и обнимает Лорел. При этом она вздыхает, и я вижу, как поднимаются и опускаются ее плечи. Потом обращается к Барни:

— Запомни мои слова, голубчик!

— Угу, — отвечает он.

Она торопливо обнимает его и поворачивается ко мне:

— Проводи меня до двери.

Едва мы оказываемся в прихожей, она говорит:

— Только не проси меня быть с ним мягче, — и пристально смотрит мне в глаза. — Он строит из себя супермена, а мы этому потворствуем… — Ее голос смягчается. — В общем, это не идет ему на пользу.

Джанкарло стоит, сунув руки в карманы пиджака.

— Спасибо за обед, — говорит он и направляется к лестнице. Но тут же оборачивается: — По-моему, у вас отличная семья.

Изабель уже сошла двумя ступеньками ниже, она дотягивается до его коленей и признается:

— Это звучит так сентиментально.

Она смеется, а Джанкарло внезапно подхватывает ее, будто собираясь спустить с лестницы. Из-за его плеча Изабель машет мне рукой.

Барни и Лорел моют на кухне посуду. П. К. гладит Лорел по плечу.

— Мне так приятно, — говорит Лорел.

— Пора спать, — говорю я.

Барни зевает.

— Осталось совсем немного.

П. К. желает всем спокойной ночи, и мы с ней идем в мою спальню. Она снимает с себя мою футболку и берет свою блузку. Она стоит передо мной в бюстгальтере, и я вижу, какая у нее белая кожа. Вряд ли она этим летом вообще загорала, так как очень много работала.

В дверях она говорит:

— По-моему, не так уж все и плохо.

Я киваю, но это вовсе не значит, что я полностью с ней согласна. При мысли о ее преданности брату и всем нам у меня перехватывает дыхание.

ХУДШЕЕ, ЧТО МОЖЕТ ПРЕДСТАВИТЬ СЕБЕ МОЛОДАЯ ПРОВИНЦИАЛКА

Сохраняй атмосферу спокойствия — и дети не будут волноваться.

1

Отец уже несколько лет страдал белокровием, но только недавно сообщил об этом мне и брату. Он объяснил, что не хотел, чтобы его болезнь была помехой в нашей жизни. И поведал, что до последнего времени она не очень-то его и беспокоила. «Я всегда был очень счастлив», — сказал он. По-моему, он хотел, чтобы и мы смотрели на вещи так же, как он.

Это разговор произошел воскресным утром в нашем загородном доме, когда мы втроем сидели на крытом крыльце. Была ранняя весна. Мама в тот день хлопотала по дому, готовила завтрак и разливала кофе, пропалывала сад и наполняла кормушку для птиц. Было тепло, но не жарко, как и бывает весной; синее небо затянули тяжелые облака, розовые и красные азалии только начинали цвести.

Я позвонила отцу из Нью-Йорка в конце рабочего дня. Он только что вернулся домой из своего офиса.

— Привет, милая! — сказал он.

Я знала, что он был на кухне, где попивал джин с тоником, пока мама готовила обед. Его голос был, как обычно, твердым и уверенным. Я старалась говорить спокойно и деловито. Когда он спросил, что я собираюсь делать вечером, я заглянула в лежащую на моем столе газету: писатель, чье выступление я слышала по радио, проводил встречу с читателями в деловом центре города. Я решила сходить туда, о чем и сказала отцу.

Положив трубку, я посмотрела в окно на здание напротив. Это был тот самый год, когда все вокруг говорили: «Работать надо не долго, но с умом!» Поэтому все конторы уже опустели, сотрудники ушли, и видны были только уборщицы в серых и синих халатах, сновавшие по одной и по две на каждом этаже. Уборщица входила в офис и занималась своим делом. Вскоре свет гас — она переходила в следующее помещение.

Я услышала в коридоре шаги Бланки, вытряхивающей корзины для бумаг и толкающей свою тележку дальше.

Бланка — мой близнец на социальной лестнице.

Я была восходящей звездой в Н. до тех пор, пока Мими Хаулетт, выпускающий редактор, не решила, что я — всего лишь огонек на пролетающем самолете.

Через несколько дней после своего появления в издательстве она пригласила меня на завтрак. В ресторане люди сразу же стали на нас оглядываться. Кто-то знал Мими и махал ей, другие просто смотрели на нее, потому что она была довольно красивой и вела себя так, будто она некая знаменитость.

Я тоже не удержалась и уставилась на нее, словно она сделана из другого теста. По внешним данным она вполне сошла бы за топ-модель: крупная голова, фигура-тростиночка, бледная кожа, льдисто-зеленые глаза и настолько миниатюрный нос, что непонятно было, как через него дышать. Картину прекрасно дополняли мягкая фетровая шляпа, костюм цвета древесного угля — короткий жакет с юбкой, доходящей до лодыжек, — и изящные сапожки со шнуровкой. Она могла быть идеальной героиней романа Эдит Уортон «Век невинности». Все выглядело замечательно, не считая того, что с нею была я в своем мешковатом шерстяном платье — типичная фабричная работница из документального фильма.

Особо следует сказать о ее голосе, вкрадчивом и временами переходившем на шепот. Шелест ветерка, который иногда прерывался неприличным, но вполне уместным словцом, звучавшим экспрессивно и непринужденно, как в устах мужчины, выражающего свои идущие от самого сердца эмоции.

Она начала разговор с того, как ей жаль мою бывшую начальницу Дори, которую уволили. Слова ее звучали искренне, вряд ли она кривила душой.

Потом она заговорила о книгах, на которых мы выросли, в том числе о классиках, прочитанных еще в школьные годы.

Она сказала, что училась в Принстоне, и спросила, где училась я. Когда я назвала ей свой крошечный колледж, она обронила, что вроде бы слышала о нем, и добавила:

— Кажется, там училась сестра моего приятеля.

Она вовсе не хотела таким образом принизить мое образование и поставить меня в неловкое положение. И все же, сидя напротив нее, я вспомнила о случаях пренебрежительного отношения ко мне моих коллег, объясняемых тем, что я не получила серьезного образования. Я вспомнила тощие конверты со своим жалованьем и то, как неприятно было говорить об этом за ужином с отцом.

Мими спросила:

— С тобой все в порядке?

— Да, — сказала я. — Ты не против, если я закурю?

Я пыталась избегать Мими. Ее присутствие, казалось, вызывало у меня в памяти все случаи неприязненного отношения ко мне со стороны окружающих: учителей, смотревших на меня как на неперспективную ученицу, мальчиков, которые не отвечали мне взаимной симпатией. Рядом с ней я снова становилась четырнадцатилетней.

Вряд ли моя реакция была ей в диковинку, но и удовольствия ей не доставляла. Поэтому она старалась выказывать мне свое расположение, великодушно укрывая меня своим белым крылом.

Она приносила помаду, которую больше не употребляла, шелковые шарфики, которые — по ее мнению — мне нравились. Сообщала о дешевых распродажах в Бергдорфе и Барни. Рассказала мне о квартире, прослышав о которой моя подруга Софи сразу же завелась.

Для начала Мими попросила меня прочитать одну из представленных на рассмотрение рукописей. И сказала:

— Думаю, она могла бы тебя заинтересовать.

Но вскоре стала давать мне целые кипы рукописей, которые сама не хотела читать: весь этот жуткий бесконечный самотек. При этом вела она себя исключительно деликатно, словно просила меня об одолжении и я могла ей отказать.

Помимо своей воли я становилась простой помощницей редактора, каковую она решила из меня сделать, а не полноправным редактором. Она то и дело объясняла мне тот или иной аспект издательского дела, и я с трудом заставляла себя не говорить в ответ: «Я это знаю», что могло быть истолковано как нежелание повышать квалификацию. Казалось, знания мои и в самом деле все убывают и убывают.

Через некоторое время Мими уже привыкла смотреть на меня оценивающе: что я из себя представляю и что из меня может получиться. Наверняка она сомневалась в том, что я занимаюсь своим делом, и, кажется, была в этом права.

Сегодня днем Мими достала флакончик духов, и я протянула запястье, чтобы она, как обычно, попрыскала. Потом она сказала, что приходил литературный агент, интересовавшийся судьбой лирической повести «Таинственный юг», которую он подал на рассмотрение несколько недель назад, и спросила, что я знаю об этой рукописи. Я ответила, что поищу ее.

Я знала, где она: конечно же, под моим письменным столом, где валялись все рукописи, которые я еще не подготовила для Мими. Я положила «Таинственный юг» в сумку, пожелала уборщице Бланке спокойной ночи и помчалась в деловую часть города на литературную встречу.