Эльмира Нетесова - Колымское эхо

Бондарев вышел во двор. Приметил, как внезапно изменилась погода. Холодный ветер стих и на его место подул ласковый, теплый ветер.

—        Мужики, к вечеру возможна пурга, силь­нейшая и долгая. Надо будет встретить Варю. Баба с пути может сбиться. Одной в потемках

опасно,— выглянул в окно Иванов. Он уговаривал Бондарева вернуться домой. Человек от­кровенно устал от Колымы. Но Игорь был слаб и не спешил в поселок, где ему снова предсто­яло тоскливое одиночество. Он оттягивал отъезд, как только мог, но понимал, что беско­нечно у Вари жить не сможет, когда-то придется уезжать. Но как не хотелось...

—    Ее не надо встречать, Варя прикатит на попутке, вместе с машиной горячего хлеба,— отмахнулся Иванов. Ему очень не хотелось вы­ходить наружу.

—    Эта не станет ждать.

—   А почему бы не подъехать по пути? Всегда в конце смены загружают машину горячей выпечкой и везут хлеб в поселки. По пути он остынет, можно продавать.

—    Мне помнится, как однажды зимой пере­вернулась на обледенелом спуске машина с хлебом. Водитель, как назло один, помочь некому. И тогда приехали зэки. Случайное со­впадение. Люди с работы возвращались, с трассы, все устали, продрогли, каждому хотелось скорее попасть в барак, в тепло, но тут хлеб. Поверишь, никого не пришлось просить, все сами выскочили из машины и стали помогать водителю хлебовозки. Разгрузили машину, под­няли, поставили на колеса и снова загрузили. Никто не попросил и куска хлеба. Хоть все ехали с работы, хотели жрать. Водитель пред­ложил пяток буханок, а зэки не взяли. Знаешь почему? Там, в поселке, хлебовозку ждали дети... А среди зэков было много отцов... Это великая сила суметь удержать себя ради ре­бенка.

—        Не всем такое дано,— отмахнулся Иванов равнодушно и вспомнил свое:

—        На материке в очереди за хлебом после войны многих детей задавили насмерть.

—        Знаешь, на сто четвертом километре зона была для строгорежимников. Отбывали там на­казание и дети. От десяти до четырнадцати лет. Кто-то за горсть колосков, поднятых после ком­байна, другие за пирожок, украденный с лотка. Сроки у них были разные. Но в каждой бригаде имелся староста. Он вел подсчет выданной жратвы и не удержался. Схватил порцию хлеба и проглотил не жуя. Уж очень проголодался па­цан и не выдержал ожидания. А повариха заметила. Да как врезала стальной ложкой в лоб. Мальчуган так и повалился возле раздатки без сознания. Я, мужик, онемел от удивления. Баба, а хуже зверя. Готова убить за пайку, стерва. Я ее и ШИЗО на месяц сунул, чтоб на своей шкуре испытала, что такое голод. А и у самого кусок хлеба поперек горла встал, будто кто клин вбил. Я этой бабе помимо ШИЗО, выдавать запретил посылки из дома и ущемлял, как только мог. За мальчонку обидно стало. Ведь чуть не убила, сука! Да разве она женщина! Таких из зоны на волю выпускать нельзя.

—        Оно и без Колымы, без зоны, на воле та­ких хватает и сегодня. Бабы самые свирепые. За кусок хлеба удавят,— согласился Иванов.

—         Ох, как она меня материла! — вспомнил Бондарев не без смеха. Уж как ни называла уже в ШИЗО. Мужики-охранники краснели. Вот тебе и женщина! Хуже зверюги, сущая волчица. Я ее в той зоне на год дольше продержал за дисциплинарные нарушения. Правда, из поваров тоже

убрал. Другую вместо нее поставил. Эту змею на трассу загнал. Когда видел ее, невольно тряс­ло. Эту змеюку никакой режим не исправит и даже сталинский. Они рождаются для тюрь­мы. Им только там место,— вспомнил Бондарев скрипуче.

—    Игорь, она видно выросла в такой среде.

—    Не знаю, откуда такие берутся. Но я после того случая не разрешал ставить баб на раздаче.

—    Оно и мужики всякие случаются.

—    Не примечал таких сволочей!

—    Хм, чего удивляться? Вон у меня в посел­ке по соседству семья живет. Все нормальные люди. А вот пацан у них, настоящий живодер. Увидит кошку или собаку, обязательно заденет. Усы подпалит, хвост обрежет, лапы выкручивает, птицам крылья выламывает. Я как-то поймал его в коридоре. Так насовал мордой в угол, что до вечера выл. Никто из его семьи не вступился. Только отец спросил, в чем дело? Потом сам ремнем добавил. Так с тех пор этот козел мимо меня бегом проскакивает. Но какою сволочью был, такою и остался. Зачем их на свет пускать?

—    Как знать, может во дворе старшие маль­чишки испортили,— заметил Иванов.

—    С ним никто не дружит. А и во дворе дев­чонки, какие вдвое старше. Но такому гаду толь­ко надзирателем в тюрьме работать. Да и то зэки не выдержат.

—    А что? Терпеть будут. Куда деваться?

—         У нас охранник был. Прислали придурка служить. Ну и урод, скажу тебе. Редкий подо­нок! Чуть что кулаки в ход пускал. По поводу и без причины на всех отрывался кретин.

Ну и достал,— рассмеялся Бондарев, добавив:

—         Мы давно ждали, когда терпение у людей кончится, и решили не вмешиваться. Я как раз с прокурорской проверкой нагрянул, со мною следователь. Ну, а этот охранник загнал в угол парнишку и жучит его изо всех сил. Тот терпел, а потом как сунул в пах коленом, да так, что охранник через макушку перевернулся, взвыл не своим голосом. А тот вламывает не щадя. Не только морду изукрасил, всего достал. Охран­ник крутится, а никто на помощь не идет. Надо­ел всем садист. Короче, уделал его тот зэк без­наказанно. Хорошо вкинул. Мы видели. Но не вмешались. Зачем? Он получил, как нарывал­ся, потом таким смирным стал, аж до неузнава­емости.

—        Игорь, а тебя когда-нибудь били? — вне­запно перебил Иванов.

—        Случалось пару раз. С паханом барака сцепились. Вкалывать не хотел. Мальчишки ра­ботали, а он у них на шее сидел. И попробуй, скажи слово. Он фортовый, хозяин барака, его слово слушали. А тут я запретил кормить ужи­ном. Пахан от ярости озверел. Ну и сцепились на кулаках. Я знал, что уступать нельзя и в эту разборку вложил все свои силы. С час мы с ним дрались. То он меня в угол мордой отправит, то я его на лопатки брошу. Но потом зацепил под подбородок так, что нижняя челюсть вылетела. Орал он до ночи. Но деваться некуда. По зако­ну побежденного утром пошел на работу, а из паханов его ночью вывели. А второй раз со стар­шим охраны. Тот девку в углу зажал, собаку на нее натравил, а тут меня поднесло. Вломил мудаку, а на другой день выкинули с работы. После того драться не приходилось...

Глава 3. КОЛЫМСКИЕ ОТМОРОЗКИ

Варька шла домой, угнув голову. Начинавша­яся пурга стегала в лицо без жалости.

—    Эх, мужики, не догадаются выпустить Сул­тана. С ним куда быстрее добралась бы до­мой,— подумала баба.

Ветер быстро набирал силу, сшибал с ног. Он продувал бабу насквозь, и та невольно по­жалела, что оставила волчонка дома.

—   Хотела, чтоб лапа зажила,— вспомнила Варвара и вдруг почувствовала, что идти стано­вится невмоготу.

—    Присяду ненадолго. Отдохну и снова в путь. Уже недалеко осталось,— утешала себя женщи­на и присела в сугроб. Сразу стало тихо и легко.

—    Вот так, наверное, в раю, у мамки под бо­ком. Обо всем забыть, не станет обид, забот, только они вдвоем.

Варя уже стала дремать. Выпала из рук сум­ка с хлебом.

—   Жаль Султана. Но мужики не дадут про­пасть, кто-то возьмет к себе зверушку,— почув­ствовала, как кто-то царапает снег у лица, куса­ет нос, губы, щеки:

—   Да что это такое? Дайте отдохнуть,— от­талкивала от себя невидимое. Но вот послы­шался душераздирающий визг.

Это был Султан. Он лизал, кусал, будил хо­зяйку и все же заставил встать. О! Как трудно было шагнуть из смерти в жизнь. Султан до слез ликовал, удалось разбудить хозяйку, он успел и не опоздал...

Султан носился вокруг Вари, не давая той ни остановиться, ни присесть. Он тянул ее домой из разыгравшейся пурги. Султан видел, что Варя снова начинает уставать и покусывал за руки, прыгал, носился вьюном вокруг, норовя лизнуть нос, глаза и губы. Волчонок будто хотел что-то сказать. Выдавливал из горла, но никак не по­лучалось. Он чуть не плакал от досады. Сколь­ко старания вкладывал, сложил губы в трубку и вдруг из пастюшки зверя донеслось: