Альбер Коэн - Любовь властелина
После Италии они провели неделю в Женеве. Вечер в Дононе. Она пыталась вести интересную беседу. Естественно, на помощь пришли воспоминания детства. Вполне понятно, ведь о настоящем им было нечего рассказать. Потом она робко предложила ему потанцевать. Любимый, может, мы тоже потанцуем? Его больно ранило это жалкое «мы тоже», признание собственного поражения. После второго танца, когда они вернулись за стол, она открыла сумку. О, как жаль, я забыла платочки, вы не одолжите мне один? Увы, дорогая, у меня их тоже нет. И вот она тихонько хлюпала носом, растерянно улыбаясь, а он старался не смотреть на нее, чтобы не умножать ее бесчестье разыгравшегося насморка. Улыбаясь, она переживала тысячу казней, и он любил ее, любил свою бедняжку, такую несчастную с этим заложенным носом и впавшую в отчаяние оттого, что не может как следует высморкаться. Чтобы сделать вид, что не замечает происходящей трагедии, чтобы реабилитировать ее своим чутким уважительным вниманием, он поцеловал ей руку. Шмыгнув втихомолку носом пятый или шестой раз, она прошептала, что ей очень жаль, но она вынуждена пойти за платком в отель. Я пойду с вами, дорогая. Нет, пожалуйста, останьтесь, я скоро вернусь, отель здесь совсем рядом. Он хорошо знал, почему она хочет остаться одна. Она страшилась катастрофы по дороге, ведь нос был так полон, что она могла чихнуть со всеми вытекающими последствиями. Возвращайтесь поскорее, дорогая. Измученная своей ношей, стремясь скорей освободиться от нее, она послала ему изысканную и тонкую прощальную улыбку, о, нищета любовных знаков, о, бедные актеры, и она спешно удалилась, ненавидя этот нос, который выбрал место, чтобы такое устроить, именно Донон, где, много месяцев назад, в ночь их бегства, они так чудесно танцевали до самого утра. На улице, должно быть, она пустилась бегом за спасительным платочком. О, моя дорогая, как бы я мог сделать тебя счастливой, если бы, скажем, ты болела долгие годы и была моей маленькой дочкой, я бы тебя выхаживал, обслуживал, причесывал, мыл. Увы, мы обречены быть исключительными и возвышенными. Тогда он сказал себе: вот она вернется, и он станет изображать, что страстно ее желает, когда они будут танцевать, и этим доставит ей удовольствие. Нежелательным последствием явится, правда, то, что она будет ожидать продолжения по возвращении в номер. Ах, если бы она знала, как он обожал ее, какой прелестной она ему казалась с этим своим забитым носом. Но он не мог сказать ей об этом, она пришла бы в ужас. Самые лучшие чувства к ней он вынужден был скрывать. Ах, любовь моя, если бы я мог называть тебя дурацкими уменьшительными именами, голубушкой, или мусечкой, или малышкой, когда ты в пижаме. Нет, запрещено, преступление, оскорбляющее любовь. Она вернулась в Донон, поэтичная и легкая, сбросившая тяжкий груз, но, сев за стол, вновь начала хлюпать носом. Просто изобилие какое-то. Он предложил ей сигарету в расчете на ее сосудосужающее действие. Увы. Наконец она вынула платок. Да выбей же ты нос как следует! Но нет, она сморкалась еле-еле, с ужимками маленького котенка, слабенькое такое, вовсе не эффективное хм-хм. Это ей не поможет, сказал он про себя, надо начать сначала, ты не понимаешь. Как же ему хотелось объяснить ей, что все там остается, если не сморкнуться честно и сильно, как же он ненавидел это проклятое стремление к красоте! Наконец она решилась и свирепо, из всех сил, сморкнулась. Ее трубный зов, слава богу, повлек за собой полную разгрузку и тотальное осушение поля деятельности, он едва удержался от аплодисментов. Освобожденная Ариадна взяла его за руку, чтоб ощутить, что любит его, что они любят друг друга. Это было грустно. Ладно, хватит.
И вот, через несколько недель, они вернулись в «Майскую красавицу». На столе в кухне их ждало письмо от Мариэтты, в котором она сообщала, что срочно вынуждена была уехать в Париж из-за болезни сестры. Явное вранье. Старуха просто уже не могла выносить их удушливую жизнь и сбежала от этой тоски. Браво, Мариэтта. Затем телеграмма от нотариуса о кончине дяди Ариадны. От горя она вцепилась в него, прижалась крепко-крепко. Слезы, утешения, поцелуи и удачное соитие, совсем как тогда, в Женеве. В жизни опять появилось что-то новое и интересное. Она любила дядю и искренне, глубоко страдала, но все равно ее организм получал какие-то витамины извне. И потом, им на несколько дней придется расстаться, он вновь будет существовать. На вокзале в Каннах, когда он провожал ее, они неистово целовались перед отходом поезда. И с тем же пылом — когда она вернулась из Женевы. Но прошло несколько дней — и вновь они погрузились в благородное болото, в тоскливый ритуал необыкновенной любви.
Она не смогла найти прислугу, даже домработницу, и все взяла в свои руки, по очереди была то тайной домохозяйкой, то жрицей любви. Ему приходилось по утрам дольше обычного сидеть в заточении в своей комнате, пока она чистила овощи, или, надев тюрбан, чтобы не запачкать волосы, следила за жарким на сковородке, или сбивала майонез. Могу ли я убрать вашу комнату сейчас? Он направлялся в гостиную, чтобы не видеть, как она подметает. Как бы ему хотелось подметать, тереть и мыть вместе с ней! Но ему полагалось оставаться прекрасным принцем. Не для него, только для нее. Ужасна эта необходимость все время быть трутнем. Но как только она уезжала за покупками в Сан-Рафаэль или Канны, он живо начинал помогать ей, чем мог, подметал комнаты, мыл плитку в кухне, начищал медные поверхности, натирал воском полы. Все это приходилось делать тайком, чтобы не потерять авторитет любовника, этот идиотский авторитет, которым она так дорожила. А она, кстати, была такой безалаберной и рассеянной, что, вернувшись, ни о чем не догадывалась. Разглядывая безупречную кухню или сияющую чистотой столовую, она со скромной гордостью отмечала про себя, что, в принципе, она неплохо управляется с хозяйством, причем без всякой посторонней помощи. И глубоко, удовлетворенно вздыхала. Его любимая наивная девочка.
Покончив с бытовыми заботами, она тайно делала гимнастику, затем принимала ванну, надевала платье любви, постиранное накануне и поглаженное ранним утром. И тут появлялась — весталка, благоухающая духами «Амбр антик», с застывшим торжественным лицом и сжатыми челюстями. Они шли на проклятую террасу наслаждаться видом проклятого моря. Она так старалась хорошо готовить. Позавчера она вообще закатила роскошный ужин в честь их годовщины. Эта немыслимая безумица даже подготовила меню, по всем правилам каллиграфии, наслаждаясь возможностью написать «омар по-арморикански» вместо «американски» и «картошка в смокинге» вместо «картошка в мундире». Короче, поэтесса и совершенно не еврейка. Да и омар был абсолютно несъедобен.
Ох, первый удар гонга. Через четверть часа нужно будет идти на террасу, чтобы воспитанно есть и кормить при этом комаров, отвратительных маленьких чудовищ, которые не просто жаждали его крови, но еще и хотели сделать ему больно. Какое удовольствие они находят в том, чтобы впрыскивать ему перец под кожу? Абсолютно бессмысленное зло. Ладно, пейте мою кровь, но не заставляйте меня страдать. Внезапно подумав о мамаше Сарль, он порадовался мысли, что она завещала часть своего состояния дому престарелых набожных комаров. Да, этой глубоко религиозной даме должны быть симпатичны нравы комаров. Они ведь напевают вам милую песенку и потом отравляют вам кровь, место укуса опухает, и вы целый день чешетесь. А если вы сердитесь, они говорят: «Дорогой, мы молимся за вас, мы так вас любим! Послушай наши флейты, послушай, как мы молимся Богу, чтобы он обеспечил нам процветание и мы могли бы кусать вас еще больше, с любовью, с глазами, блестящими от волнения!» Если понимание того, что комар не может не вонзать в тебя свой пропитанный кайенским перцем дротик, означает прощение, то он от всего сердца простил старуху Сарль, этого гигантского комара его жизни, виртуозную мастерицу уколов, которая никогда не могла отказаться от удовольствия отравлять его день за днем. Мир праху ее.
Ах, ну да, он пойдет на террасу в смокинге, и пусть его кусают за лодыжки, а он будет говорить о красках моря, и изображать восхищение, и глядеть на нее с теплотой и нежностью во взоре, и находить способы безмолвно дать ей понять, что любит ее. И ведь он действительно любил ее. Никакая женщина не была ему так близка. Со всеми прочими, Адрианной, Од, Изольдой и случайными спутницами, он всегда ощущал некоторое отчуждение. Они были для него посторонними, он видел их как через стену из стекла. Они двигались, и иногда он замечал, что они и в самом деле существуют, точно так же, как и он, и тогда он спрашивал, по какому праву эта женщина двигается у него в доме. А Ариадна была родной, милой, наивной. Он любил украдкой наблюдать за ней, пытаясь скрыть от нее свою нежность, это преступление против страсти. Сколько раз он подавлял желание обнять ее и крепко расцеловать в обе щеки, только в щеки. Все в ней было прелестно, даже когда она вела себя как полная идиотка. Прелестным было наивное вчерашнее меню, украшенное цветочками, прелестным был плачевный омар, красиво сервированный, но пересоленный; чтобы ее не расстраивать, пришлось даже попросить добавки.
