Альбер Коэн - Любовь властелина
Эта женщина, которой он дорожил все больше и больше и которую желал все меньше и меньше, полагала, что она желанна, считала даже, что имеет на это право, чем несколько раздражала его; о, их монотонные соития, всегда одинаковые! В Каннах, в последний день того фокуса с Уонстед, он позвал в номер медсестру-датчанку, притворившись больным. Она ничего для него не значила, он даже не знал, как ее зовут, но какое невероятное удовольствие! Они не обменялись ни единым словом. Наслаждение в тишине, лишь слышно, как она задыхается. В полночь она оделась, застегнула накрахмаленные манжеты и воротничок, устремила на него голубой невозмутимый взгляд и спросила, следует ли ей прийти завтра в это же время. После того, как он ответил «нет», она ушла, не улыбнувшись на прощание, не взглянув на прощание, аккуратная медсестра, на низких каблуках, в белом колпаке на соломенных волосах.
Второй удар гонга заставил его вздрогнуть. Ох, он забыл одеться. Скорей надеть пиджак, это совершенно бессмысленно, но она так хочет, так же как она хочет надевать вечерние платья, словно певица на сцену. Надеюсь, сегодня не будет концерта для урчания с оркестром, прошептал он, и ему стало стыдно за такую убогую попытку отомстить за их жизнь.
После ужина на террасе, они расположились в гостиной. Сидя у окна на бухту, она в неуместном до смешного вечернем платье, он в белом смокинге, они, не подавая виду, наблюдали за душераздирающим зрелищем — веселой компанией соседей, которые сидели за столом и жадно ели, при этом о чем-то споря и перекрикивая друг друга. А он и она в благородном молчании курили изысканные сигареты в украшенной цветами изящной гостиной, одинокие и прекрасные, сброшенные со счетов, элегантные. Когда аудитор Государственного совета вернулся, одетый в женскую шляпку, раздались восторженные возгласы и аплодисменты. На что она сказала, что купила особый сорт чая, который не нарушает сна. Вот какими мы теперь новостями обмениваемся, подумал он.
— Можно попробовать его прямо сейчас, — сказала она. — Но мне почему-то кажется, что он будет хуже обычного чая. Ох, я забыла вам показать, — помолчав, сказала она. — В старых бумагах, которые привезла из Женевы Мариэтта, я сегодня утром нашла свою фотографию в тринадцать лет. Показать?
Вернувшись из комнаты, она протянула ему картонный квадратик. Раскрасневшись от оживления, она присела на подлокотник его кресла, вгляделась в девочку на фотографии, такую прелестную, в носочках и сандалиях, с большим бантом в кудрявых волосах, в короткой юбочке, с красивыми голыми ножками.
— Ты была хорошенькая.
— А сейчас? — спросила она, придвинувшись.
— И сейчас.
— Но какую вы предпочитаете — ее или меня?
— Обе чудесны.
Ох, до чего мы дошли, подумал он и вернул ей фото. А теперь о чем с ней говорить? Они уже вдоль и поперек обсудили море, небо и луну. Все, что можно было сказать о Прусте, уже сказано, и оба сошлись на том, что Альбертина была молодым человеком. Их любовь недостаточно глубока — так говорили приличные люди. Посмотрел бы он на них здесь, днем и ночью замурованных в карцере великой любви. Поговорить с ней о животных? Уже говорили. Он уже знал наизусть, каких животных она любит и почему. Поговорить о войне в Испании? Нет, для него это будет мучительно, он тут уже ни при чем. Сказать ей в стотысячный раз, что любит ее, не вдаваясь в подробности? Какой — нибудь член общества, возвращаясь с женой от друзей Дюмарденов, несимпатичных, но «нужных», может ей сказать что-нибудь живое и нежное, например, что мадам Дюмарден одевается хуже, чем ты, красотуля. Напротив счастливцы танцевали под звуки пианино, обмениваясь многочисленными мини-адюльтерами.
— В Каннах, — сказала Ариадна, — есть дама, которая дает уроки гавайской гитары, я думаю, нужно к ней сходить.
Еще помолчав, она заговорила о живописной паре, замеченной в автобусе по дороге в Канны, описала их внешность, высказывая предположения об их жизни. Он кивнул с понимающим видом, попытался улыбнуться. Как обычно, бедняжка старалась быть остроумной и забавной. Она все неплохо подметила, кстати. Сброшенные со счетов тоскуют по обществу и оттого становятся наблюдательны. Двое из автобуса были единственной добычей из внешнего мира, которую она могла ему принести. Снова наступила тишина.
Может, отхлестать ее по щекам, без всяких объяснений, и потом запереться в комнате? Это будет неплохое действо. Вечер перестанет быть для нее скучным и тусклым, ей будет чем заняться: она начнет спрашивать себя, за что все это, что в ней могло ему не понравиться, поплачет, подумает, что они провели бы такой прекрасный вечер вместе, если бы он не поступил так жестоко. Надо внести в ее жизнь немного драмы, устроить что-то вроде американских горок. Потом будет надежда, ожидание и, наконец, примирение. Нет, сейчас у него не хватит духу.
А вот некоторое время назад у него хватило духу это сделать. Влепив ей сильную пощечину, он закрылся на ключ в комнате и там резанул себя по ляжке, чтобы восстановить справедливость. О, горькая ирония, ему приходится бить это нежное создание, которое ему родней всех на свете. Причем, для ее же блага, с самыми добрыми намерениями, чтобы стереть с ее губ эту любезную улыбку хорошо воспитанной женщины, которая не желает понять, что скучает, которая думает, видимо, о какой-то беспричинной тоске. Для ее же блага, да, чтобы вернуть ей жизнь, чтобы помешать увидеть крушение любовного корабля. Но он не выдержал, когда увидел ее на дороге, она держалась за обиженную щеку, и он выскочил из дома, побежал к ней, прости, моя любовь, моя нежная добрая девочка, прости, у меня было какое-то помутнение. Она посмотрела на него, как тогда в «Ритце», доверчивыми глазами. Как такое повторить?
— Да, я думаю, мне стоит сходить к этой даме. Вроде бы достаточно двенадцати уроков. И тогда по вечерам я смогу играть вам гавайские мелодии, они такие волнующие.
O-па, она не сказала «ностальгические». Скажет в следующий раз. Ну как ударить эту бедняжку, которая задумала его пленить гавайской гитарой, которая смутно пытается заменить общество, составить обществу конкуренцию с помощью гавайских мелодий. Да и потом, не хлестать же ее по щекам каждый вечер? Это тонизирующее средство при частом употреблении перестает действовать. Пойти к этому жирдяю из Государственного совета, умолять его пригласить их, посулить денег? Нет, не годится. Самым ужасным и несправедливым было то, что она раздражала его, как раздражает любой компаньон по батисфере. Раздражало урчание в животе. Раздражали эфемерные посткоитальные ласки. Раздражал ее женевский выговор. Какого черта она говорит «карточка» вместо «билет» и «вставочка» вместо «ручка»? И почему называет батон булкой? И к тому же, все эти ужасающие швейцарские числительные. И потом, все эти пережитки капитализма. Однажды она с легкой презрительной насмешкой сказала ему, что ее поражает, до какой степени Мариэтта любит деньги, думает о деньгах, постоянно говорит о них, как она жадно стремится узнать, сколько мадам Ариадна заплатила за эти туфли, за сумку, за платье. Такая странная мания обязательно узнать цену каждой вещи, добавила она с ужасающей снисходительной, чуть презрительной гримаской. Ну конечно, мадам, вы и вам подобные могут позволить себе роскошь не любить деньги, никогда не говорить о них, не интересоваться ими. И к тому же этот высокомерно-вежливый тон в обращении с прислугой. А еще, как-то раз, как же она оживилась, когда говорила о чае, священном напитке всей этой банды обладателей собственности на средства поизводства. Вот этот чай имеет невероятно нежный вкус, не правда ли, милый? Все зависит от физического состояния. Например, когда ты болен или расстроен, чай кажется тебе менее вкусным. А если не пить его три дня, он покажется тебе необыкновенным, не правда ли? И она разделила это чудо природы на несколько порций, чтобы подчеркнуть его необыкновенность, а он с удивлением посмотрел на нее. Как изменилась его гениальная безумица времен Женевы. А еще ее патологическая страсть к цветам. Она все заставляет этими трупиками, гостиную, холл, свою комнату. Вчера она разразилась целой тирадой по поводу осенних цветов, своих любимых, с подробным описанием далий, астр и прочего силоса. Далия — цветок чувственный, тяжелый, пышный, она наводит на мысль о Тициане, не правда ли, милый? А еще ее навязчивая одержимость красотами природы. Любимый, идите посмотрите, какого необыкновенного цвета эта гора. Он шел, смотрел: гора и гора, просто большой камень. О, его родное Ионическое море, античная весна, прозрачность и нежность. Любимый, посмотрите, какой закат. Скукотища. А еще она одержима видами, явно швейцарская черта, все эти горцы такие. Вечно спрашивают, красивый ли отсюда вид. К тому же она спрашивает не просто «какой оттуда вид», а «какой оттуда открывается вид», и это тоже так по-швейцарски. И еще она начала краситься, а это ей вовсе не идет. И еще часто стала повторяться такая же история, как в Дононе. Она сморкалась с достоинством, и это раздражало. Ну, давай, выбей ты нос как следует, шептал он ей про себя. И сразу же — стыд, жалость, упреки совести, до такой степени, что ему хотелось встать перед ней на колени. Но нос оставался заложенным, это было слышно по ее голосу и так раздражало. И потом, иногда у нее пахло изо рта.
