Альбер Коэн - Любовь властелина
— Я позвоню врачу? — (Врач, который может разгадать симуляцию? И, к тому же, мужчина, занятый не любовью, а другим делом, поневоле может вызвать ее восхищение. Он приоткрыл глаза, отрицательно покачал головой.) — Я сама буду лечить вас, мой родной, я очень хорошо знаю, как лечить боли в печени, потому что моя тетушка от них страдала. Первым делом — компрессы, но они должны быть очень горячие, придется потерпеть. Сейчас я вам принесу! — улыбнулась она и умчалась.
Весь день она бегала из кухни в комнату, без устали меняя компрессы. Обжигая пальцы, старалась принести их как можно более горячими. Она была оживленной и возбужденной, целиком поглощенной своим делом, ее радовало отсутствие Мариэтты, которая уехала в Париж на свадьбу к племяннице. Она могла ухаживать за ним одна, как она и надеялась. Он был счастлив оттого, что видел ее счастливой. Слишком горячие компрессы сожгли ему живот до волдырей, но какое чудо не одеваться на вечный праздник любви.
Так прошли два чудесных дня, без всего этого слюнообмена и высасывания друг друга, только нежные поцелуи в лоб. Она забывала называть его на «вы», взбивала ему подушки, приносила ему отвары, читала вслух. Теперь он наслаждался ее чтением, потому что она ничего не требовала от него, обращалась с ним, как с больным. Он был так доволен, что иногда даже забывал вовремя строить страдальческие гримасы. Она бегала, легкая, радостная оттого, что ему стало легче. Он улыбался, услышав, как она напевает на кухне, пока готовит ужасные компрессы. Но что стоит потерпеть волдыри, горькие отвары и предписанную Ариадной строгую диету ради того счастья, которое он давал ей.
Но на третье утро она начала беспокоиться — почему же боли не проходят, умоляла позволить ей вызвать врача и очень настаивала, в итоге они договорились, что она позвонит сегодня вечером, если не будет улучшения. Он внутренне смирился с поражением. После обеда он объявил себя здоровым. Вновь начиналась жизнь в любви, жрица со стиснутыми челюстями спешила сменить нежную мать. Прощайте, отвары, прощайте, милые компрессы.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
XCIIСидя на кресле в гостиной, он держал обеими руками «Сельскую жизнь», журнал, на который она подписалась, меланхолично рассматривая бычьи головы и уток-рекордсменок. Позавчера, двадцать шестого августа, они праздновали первую годовщину их прибытия в Агай, отметив ее специальными поцелуями, особенными взглядами, особо изящными разговорами и изысканным меню. Год любви в Агае, год одной только любви. Конечно, это она захотела устроить праздник. Она вообще уделяла большое внимание датам и помнила их великое множество. Что она делает сейчас? Он обернулся. Стоя перед окном, она смотрела на веселую компанию, играющую в жмурки в соседском саду, женщины скрывались от преследователя, призывно взвизгивая от притворного страха.
— Как они вульгарны, — сказала она, вернувшись на место, улыбаясь, и он понял, что должен как-то поддержать ее, дать и ей ее кусочек счастья.
— Ты так красива, — сказал он. — Иди ко мне на колени.
Она поспешно подчинилась, приблизила щеку к его губам. Увы, в животе у нее заурчало, басовая фиоритура поднялась и затихла, она кашлянула, чтобы отвести внимание и как бы постфактум заглушить нежданный звук другим. Он поцеловал ее в щеку, чтобы разрядить обстановку и смягчить унижение. Но тут же вновь раздалось величественное урчание, которое она попыталась скрыть, прочистив горло. С третьим, сперва утробным, а потом нежным и струящимся, как ручеек, она попыталась справиться, незаметно, но сильно надавив рукой на живот, — впрочем, ее усилия были безрезультатны. Четвертый раз заурчало тихо и грустно. Надеясь, что смена позы положит конец неприятному явлению, она пересела на кресло и очень громко сказала, что сегодня хорошая погода. Таким же громким голосом он ответил, что день и впрямь чудесный, и стал рассуждать на эту тему, пока она украдкой искала положения, гибельные для злосчастных шумов, производимых передвижениями газов и жидкостей внутри ни в чем не повинного желудка. Но ничего у нее не получалось, и новые звуки шумно возникали из глубины, громко заявляя о своем праве на свободу выражения. Он ловил их появление, сострадательно принимал, сочувствовал бедняжке, но не мог отказать себе в удовольствии их классифицировать: таинственные, веселые, унылые, высокомерные, кокетливые, легкие, похоронные. Наконец ей пришла в голову хорошая идея — встать и завести граммофон, раз в жизни оказавшийся к месту. Раздались величественные аккорды Бранденбургского концерта фа — мажор, заглушившие утробные звуки, и Солаль возблагодарил эту музыку, превосходно скрывающую урчание в желудке.
Увы, едва концерт для продольных пильщиков завершился, послышалось новое урчание, очень удачное, мелодичное, стройное и разнообразное, с фиоритурами и завитушками, похожее на коринфскую колонну. Потом возникли одновременно несколько звуков, как в органе, фагот, английский рожок, бомбарда и флажолет, волынка и кларнет. Наконец она, уставшая воевать, сказала, что ей пора заняться ужином. Это решение дает сразу два выхода, подумал он. Первый — моментальный — сбежать на кухню и там урчать себе спокойно без свидетелей. И второй — более долгосрочный — как можно скорее набить чем-нибудь желудок, чтобы таким образом раздавить и унять урчание, которое стихнет под тяжестью проглоченных продуктов и не сможет более вырываться на поверхность, вольно резвясь на свежем воздухе.
— До скорого, — улыбнулась она ему и удалилась с достоинством — в утешение.
Когда она закрыла дверь, он пожал плечами. Да, он испортил себе жизнь, чтобы слушать урчание в желудке, и еще он испортил жизнь этой несчастной, которая подсознательно уже достаточно разочарована и чувствует, что великая страсть вовсе не так уж и прекрасна. Уже на протяжении многих месяцев эта женщина любила его лишь сознанием, он знал это. Те недели в Женеве, давно ушедшие недели подлинной страсти, уступили место мифу, которому бедная честная девочка теперь посвятила всю свою жизнь, от всего сердца разыгрывая роль обожающей возлюбленной. Но ее подсознание уже сыто по горло этой ролью. Милая бедняжка, она была несчастна и не желала это сознавать, не хотела видеть крушение любви. И ее несчастье проявлялось везде, где только могло, в головной боли, забывчивости, непонятной усталости, обострившейся любви к природе, преувеличенном ужасе перед низменным. В любом случае, правду ей говорить нельзя, правда ее убьет.
Их убогая жизнь. Их претенциозный церемониал, запрещавший им видеться иначе, чем в образе чудо-любовников, жрецов и служителей любви, якобы той же любви, что и в первые дни, их фарс — возможность быть вместе только красивыми и благородными до тошноты и только что вылезшими из очередной ванны и вечно желающими друг — друга. Изо дня в день, мрачный авитаминоз красоты, торжественная цинга возвышенной страсти без единой передышки. Она стремилась к этой лживой жизни, и она ее устроила — для сохранения высших ценностей, как она говорила. Она была автором и режиссером этого жалкого фарса неизменной любви и она верила в это, бедняжка, верила всем сердцем, искренне разыгрывая свою роль, и он любовался ею, сходя с ума от жалости. Дорогая, до самой своей смерти я буду играть с тобой этот фарс нашей любви, нашей бедной любви в одиночестве, траченной молью любви, до конца своих дней, и никогда ты не узнаешь правду, я обещаю тебе. Так говорил он ей в своем сердце.
Их убогая жизнь. Как стыдно ему внезапно стало в Каннах, когда он увидел со стороны их обоих, за столом, на терассе в казино, поглощающих в молчании по огромной порции шоколадного мороженого со взбитыми сливками. Это он предложил заказать шоколад по-льежски. Вот так, они пытались подсластить свою жизнь лакомствами. Она тоже, сама того не сознавая, искала средств от этой сонной болезни любви. Смешные маленькие эротические шалости, большое зеркало у кровати, совместное купание, объятия в сосновом лесу — что только не пыталась придумать эта несчастная. Любимый, сегодня так жарко, что я ничего не надела под платье. От стыда и жалости у него сводило челюсти. Или же еще, читая ему вслух Пруста, она специально высоко скрещивала ноги, и он говорил себе, что пустой разговор с полудюжиной кретинов из Лиги Наций вернее дал бы ему жизненно необходимые витамины. Бессмысленные речи, но такие объединяющие, с братскими улыбками друг другу, дурацкими улыбками брата-кретина, такого необходимого ему брата. Зачем им Пруст, зачем им знать, что когда-то делали и думали человеческие существа, если все равно они больше не живут с ними одной жизнью? Бедняжка читала и скрещивала ноги все выше. У него вызывали боль прустовские описания общественного благополучия, и он страдал, изгнанник, от всевозможных низких и подлых способов преуспеть и сделать карьеру. Болтовня этого гомосексуального сноба мне наскучила, сказал он тогда и, чтоб вернуть ее в благопристойное состояние, предложил сыграть в шахматы. Она встала, чтобы принести игру, и подол платья опустился на место. Спасен, больше никаких ляжек.
