Маргарита Хемлин - Клоцвог
Миша сидел под деревом, прямо на земле, а ведь уже наступил февраль со снегом, и смотрел на свою левую ручку. В правой держал большой гвоздь. Ржавый, грязный. То поднесет гвоздь к ручке, то отведет. Как будто решается.
Я отобрала гвоздь.
Да, каждый человек проходит путь к самосознанию. Но зачем же ржавым гвоздем пытаться себя увечить? Или что там Мишенька хотел сотворить.
В тот вечер я в первый раз жизни выпорола сына ремнем. Мишенька громко кричал.
К счастью, Мирослав возвратился с работы поздно и не застал безобразную картину.
Больше Мишенька к разговору на еврейскую тему не возвращался.
Я заметила, что он все больше тяготеет к Мирославу. Когда идем втроем, берет его за руку, обращается чаще к нему и старается оказывать другие проявления внимания. Всякий раз меня это хоть не больно, но кололо. Я отгоняла мысли. Мальчик взрослеет и тянется к сильному отцу, а не к хрупкой матери.
К сожалению, тогда было далеко до 1963 года и космонавт номер пять Быковский еще не полетел. А ведь это был бы жизнеутверждающий пример, так как космонавт Быковский — наполовину еврей. У него как раз мама еврейка. Это широко обсуждалось в еврейском кругу как сдвиг к лучшему.
Между тем Мишенька продолжал меня радовать успехами в шашках. В Киев приезжал знаменитый мастер по шашкам всесоюзного масштаба — чемпион СССР Городецкий Вениамин Борисович и выступал в Доме пионеров, где занимался и Мишенька. Из всех членов кружка Городецкий особо сделал акцент на Мишеньке как на подающем большие надежды. И это были не голословные утверждения. Мишенька лично играл с Городецким, и получилась ничья.
Я присутствовала и видела, как мастер захвачен игрой с мальчиком, о поддавках не могло быть и речи. Городецкий посоветовал мне не бросать усилий и делать все, чтобы мой сын продолжал активные занятия шашечным спортом.
Теперь что касается возможного второго ребенка.
Второй ребенок оказался невозможен. Не буду вдаваться в подробности. Скажу только, что я, конечно, не виновата. В моем организме было все в порядке, но беременность не удерживалась и сама собой прерывалась на самом начале. Врачи разводили руками. Всякий раз Мирослав переживал и не хотел смириться. Словесно не упрекал. Но упреки я ощущала повсеместно; то еда невкусная, то рубашка не выглажена, то Мишенька разбросал шашки и учебники где попало, а я не убрала.
Ребенку, между прочим, надо учиться, и мне тоже что-то надо. А Мирослав забросил дом. Ванну так и не поставил.
И еще.
Большая должность накладывает на человека большие обязательства. Случается, обязательства становятся непосильными. Мирослав по характеру мягкий, уступчивый. Он не заметил, как его подсидел некий Приходько, о котором мне было известно со слов мужа только то, что он любит выступать на собраниях с огульной критикой.
Этот Приходько докритиковался до того, что по партийной линии Мирослава попросили уйти в связи с переводом на другую работу. А ведь мы стояли на квартирной очереди. То есть Мирослав стоял как прописанный с матерью-инвалидом в комнате коммунальной квартиры. Вот-вот он должен был получить двухкомнатную квартиру, и я планировала нам с Мирославом и Мишенькой перебраться в эту квартиру, а маму перевезти сюда, на Бессарабку.
Я не держалась за директорское кресло, однако для Мирослава несправедливое увольнение послужило сильным ударом. Его назначили главным инженером заштатного предприятия по выпуску мебели. Ни по профилю и ни по чему.
Очередь за ним сохранилась, но по ясным причинам отодвинулась на неопределенный период. К тому же здоровье мамы находилось в подвижном состоянии и ухудшалось. Она уже была совсем слабой. И с ее смертью двухкомнатной квартиры можно было совсем не дождаться.
Впрочем, вместе с ней уже давно проживала Светлана Денисенко, а не Зоя Ивановна. И я не уверена, что Светлана там не была прописана на каких-нибудь поддельных основаниях. По опеке или как. Деньги ей за уход по-прежнему выделялись, и по-прежнему я подчеркивала сумму жирными линиями.
Но дело не в этом.
Увольнение произошло в 1960 году, как раз в конце мая. Мирослав еще успел оформить Мишеньке путевку в лагерь — как обычно, на все три смены.
Все годы я крутилась по дому, бегая от Мирослава к Мишеньке, угождая им. И что же. Мой муж целиком в работе — с первого мгновения на новом месте он принялся осваивать незнакомую специфику. Сын в пионерском лагере на всем готовом.
Признаюсь, я потихоньку откладывала деньги, потому что разумно экономила на ведении хозяйства. Как мать и жена я постоянно думала о трудных временах, которые подстерегают исподтишка.
Ответственные слухи о денежной реформе подталкивали к трате накопившихся денег. Я купила четыре золотых кольца и серьги. Очень дорогие, хоть и не слишком красивые. Показать их Мирославу, естественно, не представлялось возможным, и поэтому я их надежно спрятала.
Да. Наступили трудные времена. И наступили они лично для меня. Вне привязки к денежным средствам.
Атмосфера в доме стояла подспудно раскаленная. Несмотря на все мои напрасные усилия. За все годы совместной жизни мы ни разу никуда не ездили совместно с Мирославом. Он предпочитал проводить отпуск в Киеве, чтобы ежедневно навещать маму. Когда Мишенька ходил в садик, меня особенно этот вопрос не возмущал. Но вот Миша — школьник, и все лето проводит в пионерском лагере в Седневе, не слишком далеко от города, хоть и не близко. Гораздо ближе к Остру.
Мы с Мирославом все время, как начались Мишенькины летние выезды в лагерь, навещали ребенка каждую субботу. Как положено. Правда, несмотря на близкое расположение Остра к лагерю, к маме я не заворачивала.
На этот раз я приняла оригинальное решение — поехать отдохнуть самостоятельно. И никому не навязывать свою волю.
Прежде всего я подумала о муже. На период душевной перестройки ему лучше побыть одному. Со своими мыслями и чаяниями. Поделиться думами с матерью. Попеть народные песни со Светланой за ужином. Он сам мне рассказывал, как хорошо Светочка поет.
Я сообщила Мирославу, что мне необходимо поехать в Остер к маме и Гиле. Чтобы муж не подумал лишнего, я сочинила подробности про якобы полученное от мамы письмо (она так и писала мне на почту, до востребования, конечно, по давней своей привычке): мама неважно себя чувствует, мы давно не виделись, нужна моя помощь по дому и пр. Но главное, я акцентировала внимание на местоположении детского лагеря и на том, что смогу навещать Мишеньку чуть ли не через день. И таким образом сразу принести пользу в двух важных направлениях.
Мирослав отнесся к моим словам с пониманием и даже с некоторой радостью.
— Вот-вот, поезжай. Я мечтал поехать на море вместе с тобой и Мишенькой. Как люди. Светочка делает все нужное, но без родного человека мама долго не может. Мы еще с тобой успеем на море. Потом. А так и Мишенька будет под присмотром, и все твои родственники одним махом.
Я не ответила ни на «маму», ни на «потом», ни на «Светочку».
Мне хотелось на море. Увидеть курорт, принять участие в южной отпускной жизни. Разве я не заслужила в тридцать лет? Но не имела права давать пищу для переживаний Мирослава. А поехать к собственной маме — это он понимал беспрекословно.
На самом деле я не собиралась останавливаться у мамы с Гилей. Гораздо лучше снять комнатку рядом с Десной, прямо на бережку. Ездить к Мишеньке, любоваться природой. Провести время, сколько выдержу, лучше до осени.
В то время Остер стал завидным местом для отдыха. Дачники из Москвы, Ленинграда, не говоря уже про киевлян, снимали дома или комнаты и отдыхали все лето вместе с детьми. К тому же еще с довоенных времен под Остром располагались дома отдыха офицерского состава различных родов войск. Устраивались танцы и развлечения, а базар был такой, что вызывал удивление своей изобильностью и недорогими ценами. Так что жизнь кипела.
Мама, естественно, обрадовалась моему приезду. Удивилась, что я останавливаюсь не у них с Гилей, но согласилась, что лучше мне побыть на полной свободе от всех окружающих. И пусть себе люди поговорят, если им интересно обсудить такой факт.
Фима и Блюма встретили меня хорошо. Фима узнал в лицо, но не мог вспомнить мое имя и обращался ко мне «женщина» или «девушка». Блюма проявляла всяческую услужливость, в которой я не нуждалась ни от кого.
Они с Фимой зарабатывали тем, что клеили картонные коробки. Надомная работа. Спокойная и безответственная, а деньги для питания кое-какие дает. Иногда по вечерам под настроение к ним присоединялись Гиля с мамой.
Как заверила меня мама, Фима не являлся гирей на ногах, а стал кем-то вроде ребеночка на троих: мама, Гиля и Блюма. Сохранялась также надежда, что Фима придет в себя. Но мнение местного врача не стоило, по-моему, серьезного внимания. Фимы больше не было. На его месте другой человек, который меня совершенно не интересовал. Я так и сказала маме. Она вздохнула понимающе, но без одобрения.
