Маргарита Хемлин - Клоцвог
— Фима отдал тебе свою жизнь, Майечка. Если ты этого не понимаешь, то очень плохо.
— Не ставь оценки, мама.
Кроме этих слов, я ничего из себя не выжала. У меня внутри ничего не осталось.
Я убедилась, что у мамы все нормально, и переключила внимание на другое. Вокруг существовало много интересов.
И постепенно моя душа стала просить праздника, наполненного новыми чувствами.
На пляже я совершенно случайно познакомилась с мужчиной. Он первый обратил на меня внимание. В голове только успела промелькнуть мысль — какой интересный. Потом я уже не думала.
Да, произошла судьба.
Его звали Марк Михайлович Файман. Москвич. Мне нравилось в нем многое — про лицо не говорю. Лицо у него было удивительно красивое. Хоть и неправильное. Большой нос, глаза глубоко расположенные, широкий рот. Но вместе он представлял собой очаровательную картину.
По национальности еврей, он про себя говорил:
— Нация меня не интересует. Хватит.
Правильная постановка. Тем более что все его принимали за грузина или в крайнем случае за армянина.
Я иногда ловила в его речи акцент неизвестного происхождения. Я спрашивала — что такое. Он рассказал, что родился в Литве, которая потом стала Польшей, а сразу перед войной — Белоруссией, и что он знает три языка, не считая русского и идиша, поэтому проскакивает всякое. Из интереса я попросила поговорить со мной на указанных языках, но Марик не стал. Сказал серьезно, что ему неприятно вспоминать произношение.
Когда я ездила навещать Мишеньку, Марик ожидал меня где-нибудь неподалеку, и поэтому встречи с сыном не слишком затягивались. Хоть я подробно спрашивала обо всех происшествиях в лагере, о друзьях и поведении мальчика. Несколько раз беседовала с воспитателем отряда.
Миша взрослел на глазах. Сразу я не сказала ему, что отдыхаю в Остре. Чтобы не расхолаживать. Предупредила Мирослава по телефону, с почты, чтобы он пока не ездил к сыну, не тратил силы, а отдыхал. Мирослав, между прочим, не спорил.
Марик проводил свой отпуск в Остре у дальних родственников. Происходило неизбежное — нас видели вместе. Наши глаза и движения нас выдавали. В Остре, где все всех знают и следят за внутренними переменами, слухи быстро достигли маминых ушей.
Она сама явилась в дом, где я жила, и прямо при Марике спросила во всеуслышание:
— Майя, тебе не стыдно?
— Нет, мама. Я полюбила Марка, и мы поженимся. И если ты сможешь понять: двадцать дней — это очень и очень серьезно.
Так мама стала первым человеком, который узнал о нашем плане дальнейшей совместной жизни.
План был следующего порядка: я развожусь с Мирославом, беру Мишеньку, переезжаю к Марику. При этом меняю квартиру на Москву. Марик располагал двумя комнатами в коммунальной квартире. Если прибавить к ним мою площадь — получится вполне приличная двухкомнатная квартира без претензий к району.
Специальность у Марика была денежная — часовщик высшей квалификации. Он занимался по преимуществу старинными часами. Марик чувствовал механизм не мозгами, а кишками, как он говорил. Работал в мастерской формально, а фактически имел широких клиентов на дому по всей Москве и даже из других городов. К Марику часто обращались за консультациями из музеев.
Я, конечно, спросила, не имеет ли он отношения к часам на Спасской башне. В памяти сохранился замечательный радиоспектакль «Кремлевские куранты». Марик с сожалением ответил, что мечтал бы там покопаться, но пока не довелось.
Короче говоря, в случае необходимости Марик в ходе обмена мог внести доплату, так как располагал средствами.
Опять хлопоты. Но любовь оправдывает все, даже саму любовь как таковую. Тем более страсть.
Я срочно выехала в Киев. Марик отправился в Москву. Договорились держать друг друга начеку.
И тут передо мной во весь свой рост стал мой муж Мирослав.
После моего короткого заявления насчет того, что я встретила другого человека и выхожу за него замуж, он ответил на повышенном тоне:
— Если ты думаешь, что удивила меня, то ты ошибаешься. Ты меня на себе женила обманом по поводу беременности. Ладно. Я тебя тогда любил и простил. Ты навесила на меня своего сына. Хорошо, что я и его полюбил. А если б не полюбил? Ты подумала?
Я остолбенела всем сердцем. Все ложь и обман. С его стороны.
Он беспощадно продолжал:
— Я спасался у мамы, а тем временем ты строила далеко идущие планы. Ладно. Делай, как хочешь. Мне не интересно. Мне только интересно, как отреагирует Миша.
Ударил по самому дорогому и больному.
Да. Чужая душа — потемки и даже больше.
Ночевать Мирослав ушел к своей маме. И с того момента появлялся только забирать свои вещи. Говорил со мной сквозь зубы по необходимости.
Мы написали заявление на развод по обоюдному согласию. Алименты на Мишу Мирослав обязался платить по закону. Конечно, не директорские доходы. Но закон есть закон.
Однажды вечером Мирослав застал меня за разговором по телефону с Марком. Я быстро свернула беседу. Но Мирослав догадался, с кем я говорила.
— Майя, я узнаю твой голос, как ты со мной когда-то ворковала. Мне очень больно. Даю тебе подумать еще. Я же тебя люблю. Не порть жизнь сыну. Подумай.
Я твердо ответила — нет и нет.
За всеми новыми заботами мы забросили Мишеньку. Из пионерского лагеря звонили, интересовались по просьбе сына, что случилось, почему не приезжаем. Почему? Болеем, но в ближайшее время навестим Мишеньку.
Я поехала одна. Мирослава в известность не поставила.
Сразу же приступила к объяснению положения.
— Мишенька, ты уже взрослый, тебе скоро одиннадцать лет. Ты делаешь ничью в шашки у самого Городецкого. Я должна тебе прямо сказать, что встретила нового человека и полюбила его. С Мирославом Антоновичем мы разводимся. Мы с тобой будем теперь жить в Москве. В столице нашей Родины, как ты знаешь. Киев — столица Украинской Советской Социалистической Республики, а Москва — столица чего?
Миша молчал.
— А Москва — столица всей нашей Родины — Советского Союза. Ты хочешь жить в Москве, где Кремль?
Миша молчал.
— Мне очень важно выслушать твои мысли. Я твоя мать, и ты самый дорогой мне человек. Но это не значит, что я должна считаться только с твоим мнением. У каждого человека — свое мнение. Нужно его выслушивать и стараться потом приходить к общему. Ты понимаешь?
Миша кивнул и спросил:
— Когда?
— Если по плану, то к сентябрю. Чтобы ты пошел в школу без задержки. На новом месте.
Мы тепло простились с сыном. Я предупредила его, что очень занята и в ближайшее время не появлюсь. Про Мирослава Миша не спросил. А я не обратила внимания. Я бы выстроила беседу по-иному, если бы знала, что Мирослав несколькими днями раньше побывал у Миши. И сам ему что-то там изложил. Но я же не знала. А когда узнала, было бесполезно.
Как рассказал старший пионервожатый, Миша без спроса убежал на речку и зашел далеко в глубину и там долго стоял на одном месте — рыбаки видели. Они ему кричали, чтобы выходил на берег, но мальчик ничего не отвечал и с места не двигался. Выволокли силой. Миша плакал и кричал, чтобы его отпустили одного на глубину. Еле удержали.
Такое странное проявление насторожило вожатого. Он позвонил в Киев, чтобы не брать ответственность на себя. Я немедленно приехала. Забрала Мишу. Пришлось применить грубую силу, так как он брыкался и не желал идти.
Я сумела членораздельно разобрать единственное:
— Папа меня заберет, он сказал. Он ко мне раньше тебя приезжал. Он заберет.
В таких условиях я оказалась в тот момент, когда все силы нужно было бросить на развод и обмен. Я боялась оставить Мишу одного в квартире или одного отпускать во двор. Тем более каждую секунду могло проявиться влияние Мирослава.
И тогда пришла спасительная мысль — отправить Мишеньку в Остер к маме с Гилей. Смена обстановки в кругу любящих людей всегда оказывает благотворное действие. Конечно, ссора матери со мной лично не имела отношения к внуку.
Вызвала маму телеграммой на телефонные переговоры и сказала, что на остаток лета — почти два месяца — привезу Мишеньку. Я не рассусоливала беседу в связи с плохой слышимостью.
Миша обрадовался сообщению о поездке к бабушке. Я думала, что он забыл Остер. Оказалось, помнил.
Чтобы закрепить достигнутое, спросила, скучает ли он по папе.
Миша ответил, прямо глядя в глаза:
— Нет.
У меня не оставалось другого выхода, и я поверила.
Обмен нашел Марик, причем обмен очень хороший.
Так или иначе в Москву я перебралась только к декабрю. Мишеньке пришлось идти в школу в Остре. В Киеве мне не представлялось возможным совмещать обменный процесс и Мишенькины занятия. Я понимала, что произойдут некоторые потери в уровне знаний, но зато была спокойна за здоровье сына. Под присмотром мамы и Гили он находился в ровном настроении и к необходимости задержаться в Остре отнесся с пониманием, которое не свойственно мальчикам его возраста. За лето он сдружился со сверстниками в Остре и не выражал никакого сожаления по поводу расставания с киевскими товарищами и одноклассниками.
