Мицос Александропулос - Чудеса происходят вовремя
В первых же залах, заставленных саркофагами, сфинксами, сосудами и бесчисленными витринами со статуэтками и украшениями, им вновь овладела растерянность и скука. «Не по мне все это, и причудам Клавдия я потакать не намерен». Однако в первое свое посещение Телис не видел ни Венеры Милосской, ни «Моны Лизы» и решил найти их сейчас: неизвестно, пожелает ли он заглянуть сюда еще.
Отдел античного искусства был закрыт («Весьма знаменательно», — подумал Телис), оставалась «Мона Лиза». Телису объяснили, как к ней пройти. Поднявшись по лестнице, он попал в зал, где на стенах висели картины — пейзажи, огромные полотна художников-баталистов, портреты, натюрморты, обнаженные натуры.
Тут Телису понравилось. Он бродил довольно долго. Одна картина произвела на него особое впечатление. Это был портрет женщины лет двадцати пяти — тридцати в длинной розовой юбке и темной жилетке. Крестьянка с пышными черными волосами и полными руками. Внимание Телиса привлекли именно руки. Потом он заметил, что отворот блузки слегка приоткрывает грудь, не всю, а лишь краешек, ослепительно белый и очень хорошо освещенный. Он выделялся на сероватом фоне картины, притягивая взгляд, как живая плоть, и, если долго смотреть на него, казалось, что грудь колышется, дышит. Художник изобразил женщину сидящей, ее розовая юбка касалась пола, однако облегаемая тканью правая нога выделялась вполне отчетливо — длинная, полная, упругая; между бедрами ткань мягко спадала, напомнив Телису склоны округлых и продолговатых холмов, и правая рука, опущенная на правое бедро, как будто углубляла впадину меж холмами. «Вот это да!» — прошептал изумленный Праксителис, заходя то справа, то слева в поисках удобной позиции.
Вдруг яркая вспышка памяти заново осветила полные загорелые руки, сверкающий краешек груди, крутые бедра. Его первое «крещение» там, в родных краях, на большой виноградной плантации Калиманисов, — тогда в раскаленный полдень он повалил на траву жену управляющего Хрисулу. Скорее, пожалуй, она повалила его. Чем дольше стоял Телис перед картиной Коро «Молодая женщина в розовой юбке», чем больше углублялся в воспоминания, тем явственнее казалось ему сходство между крестьянкой Коро и сильной, мускулистой Хрисулой.
Рядом с Телисом у картины остановился какой-то молодой человек.
— Я давно наблюдаю за вами, господин Калиманис, и, заметив, насколько заинтересовал вас Коро, не могу не выразить вам свою радость. Я тоже считаю Коро одним из лучших, пожалуй, даже лучшим в плеяде барбизонской школы, хотя было бы несправедливым замыкать творчество этого художника в рамках одного течения. Во французской живописи девятнадцатого века Коро — явление значительно более широкое... Я лично убежден, что именно он дал направление дальнейшему поиску, который принес столько блистательных открытий...
Если бы этот господин заговорил на птичьем языке, Телис сумел бы уловить хоть что-то. Сейчас же он не понимал ровным счетом ничего, и, поскольку у него не было ни малейшего желания ввязываться в беседу, в которой на его долю выпадала роль внимающей статуи, он не замедлил прибегнуть к старому испытанному приему — распрямив плечи, выпятив грудь и застегнув пиджак, он оглядел незнакомца с явным отчуждением и недоумением.
— Не имею чести быть знакомым...
Молодой человек растерянно замер. Он даже покраснел, насколько могло покраснеть это бледное, изможденное лицо.
— Простите, господин Калиманис. Я должен был сначала представиться. Аристос Зезас из Тарали.
Тарали... Тарали... Это название Телис слышал не раз. Деревенька Тарали находилась в горах, где начинались владения Калиманисов. И надо же так случиться: крестьянка Коро, вызванный ею образ Хрисулы и этот человек из Тарали встретились в Лувре! Праксителис был взволнован. Более того — в нем вдруг пробудилось то особое покровительственное чувство, которое Калиманисы испытывают обычно к своим землякам, памятуя о том, что это их избиратели. Да и вид этого юноши вызывал теплое участие и желание сделать для него хоть что-то. Сильно поношенная одежда, всклокоченные редкие волосы, лицо желтое как воск — явно беден и болен, и пахло от него жареными каштанами, которые — Телис знал об этом на примере других парижских греков, — вероятно, были основной его пищей.
— Да что ты говоришь! — обрадованно воскликнул Телис. — Из Тарали? Неужели? А как ты очутился здесь? И что же это мы до сих пор ни разу с тобой не встретились?.. Давай-ка выйдем отсюда, посидим где-нибудь, закусим...
Однако это предложение оставило Аристоса равнодушным. Не встреча с земляком, не воспоминания о деревне побудили его подойти к Калиманису, а общность эстетических взглядов, которые привели их обоих в один и тот же зал, общность оценок, которая рождает стремительно прогрессирующее ощущение близости и понимания между ценителями искусства. Поэтому, вежливо поблагодарив Телиса за его предложение и объяснив, что в Париже он уже два года, стипендиат, сам немного рисует, Аристос вновь повернулся к картине Коро и произнес вторую, еще более пламенную речь. В женщине, изображенной на картине, он видел совсем не то, что Телис.
— Вглядитесь в ее лицо — лицо невинного младенца и в то же время зрелого человека, познавшего жизнь! Какой лиризм, какая поэзия грусти! — восхищался Аристос. — И как мудро расположена фигура: наклон головы, поворот тела, руки — все продумано так тонко. Ну и потом — это небо, задумчивые волны перламутровых облаков, серо-зеленый фон природы...»
«И как он только это разглядел?» — с удивлением слушал Праксителис Зезаса, который забирался бог знает в какие дебри, тогда как для него с этой женщиной все обстояло очень просто, как вообще со всеми женщинами.
— Послушай, Аристос, — воспользовался Праксителис короткой паузой. — А почему бы тебе не сесть и не написать все то, о чем ты сейчас говоришь, а мы напечатали бы это в какой-нибудь солидной газете?
Тут мы сразу должны оговориться, что, делая Зезасу такое предложение, Телис даже не подозревал, во что выльется его затея. Никакой задней мысли у него не было. Слушая Аристоса, он действительно оценил его фанатическую приверженность искусству, знания и красноречие. А если все-таки и был какой-то личный расчет, то самый что ни на есть бескорыстный: отослав статьи Аристоса в «Парфенон», Телис надеялся отвязаться от дяди Клавдия. В этом духе он сочинил письмо, которое сопровождало в Афины первые корреспонденции Зезаса. Он рекомендовал автора как редкий талант, которому суждено прославить эстетическую науку Греции, просил Клавдия оказать Аристосу должное внимание и поддержку и выражал пожелание, что в одном из ближайших номеров «Парфенона» появится первая корреспонденция из Парижа. Поэтому удивление его было воистину непередаваемо, когда через несколько дней он прочел в «Парфеноне» объявление, напечатанное крупным шрифтом и сообщавшее, что в ближайших номерах газета приступает к публикации цикла корреспонденции из Парижа, «принадлежащих блестящему перу господина Париса Каллиаса». Пока было еще не поздно, Телис отправил Клавдию телеграмму: «На авторстве Зезаса настаиваю». Через несколько дней пришел номер с первой корреспонденцией. Расстроенный Телис побежал разыскивать Аристоса. Он нашел его в каком-то подвале на Монмартре.
— Имя меня не интересует, главное — сущность, — ответил Аристос.
Однако Телис не соглашался.
— Нет, ты не прав. Но может быть, так даже лучше. Пусть печатают все статьи под псевдонимом, а потом выступлю я и расскажу, как было на самом деле. Ну а деньги...
— Что вы говорите, господин Калиманис! — запротестовал Аристос. — Неужели вы думаете, что я из-за денег...
Его душил кашель. Телис оставил на столе деньги и позвал врача.
Так длилось примерно три месяца — больной Зезас писал о памятниках Парижа и французской живописи, а Телис посылал ему деньги и врачей. Однажды вечером, вернувшись с Жоржеттой из длительной поездки по северной Франции, Телис нашел у себя пакет. «Господин Калиманис, — писал ему неизвестный земляк, — я посылаю вам последние рукописи Аристоса Зезаса, он умер нынче ночью от кровотечения. Эти рукописи он приготовил для вас. Мы, его друзья, не сомневаемся, что вы, проявивший заботу о Зезасе при его жизни, позаботитесь сейчас и о его памяти». Последняя фраза была, скорее всего, предупреждением, но Телис не придал этому значения, потому что вовсе не собирался присваивать статьи Аристоса. Однако дальнейшие события изменили его намерения.
Три года спустя Телис спешно покинул Париж, чтобы принять участие в дополнительных выборах, которые проводились в его провинции. К тому времени он окончательно забыл покойного Зезаса, как и все прочие — Париса Каллиаса и его статьи. Но тут в разгаре предвыборной кампании чья-то память воскресила забытое. Перечисляя достоинства молодого кандидата: диплом Афинского университета, диплом с отличием из Сорбонны, авторитет в вопросах экономики, отпрыск известного и славного рода, сын вдовы и прочее — ретивый сторонник Телиса добавил еще про статьи в «Парфеноне». Произошел маленький скандал. Коммунистическая газета довела до сведения общественности, как обстояло дело со статьями в «Парфеноне», опубликовала очерк о Зезасе, поместила его фотографию и призвала Праксителиса публично высказаться по этому вопросу. Праксителис отмалчивался, рассчитывая, что после выборов внесет полную ясность, — ведь в Париже он сам кому только не рассказывал о статьях Аристоса. Из Афин в провинцию летели предостерегающие письма Клавдия Феллахоса: у него были все основания удерживать племянника от опровержений. В министерстве культов и просвещения готовилась реорганизация, и Клавдий надеялся, что после выборов Праксителис отчасти как молодой депутат из рода Калиманисов, отчасти как Парис Каллиас по праву займет пост заместителя министра. Осуществить этот план не удалось, однако с тех пор статьи Зезаса неизменно играли существенную роль в политической карьере Праксителиса, тем более что парламентские выборы проводились тогда едва ли не ежегодно и предвыборная горячка стала явлением хроническим. А поскольку в атмосфере непрекращающегося предвыборного ажиотажа утрата даже самого маленького резервного шанса могла лишить его места в парламенте, в конце концов и сам Праксителис — причем уже не только посредством умалчивания — стал утверждать свое авторство. Он внимательно перечитал материалы покойного Аристоса, вырезал их из газет и вдруг надумал сделать из них книгу — издать ее на хорошей бумаге, с иллюстрациями, в богатом переплете. В реализации этой затеи правой рукой Праксителиса стала его жена, выпускница филологического факультета (она писала сказки для детей и тоже собиралась их издать, но теперь отложила все свои планы ради книги Телиса). Она взялась за дело горячо: вступила в переговоры с издателями и художниками, завязала переписку со специалистами в Париже, съездила туда сначала одна, потом с Телисом. Они заново осмотрели все музеи, запаслись каталогами, написали обстоятельные примечания, и вот книга вышла. Это было массивное, солидное издание самой дорогой и респектабельной серии. Однако восторга книга не вызвала. Кое-кто из друзей поблагодарил за дарственный экземпляр с посвящением. Некоторые газеты поместили скромные заметки. Отклики были очень сдержанными, если не сказать — прохладными, дань вежливости, не более, и Телис пережил глубокое разочарование. Издание этой книги оборвало все узы, связывавшие его с той давней историей, а заодно и с эстетикой. В Париж он ездил часто, но на памятники больше не смотрел.
