Мицос Александропулос - Чудеса происходят вовремя
Теперь, на склоне лет, неугасимой страстью номарха стала идея написать мемуары и рассказать обо всем, что он повидал в Греции и за границей. Для этого он завел две тетради. В одну заносил факты, в другую — суждения о фактах. Однако мемуары продвигались медленно: усадить себя за стол было совсем не просто. Время от времени номарх делал короткие записи, но форма, в которую он облекал свои мысли, частенько оказывалась довольно замысловатой, настолько замысловатой, что дня через два или три ему нелегко было разобраться, что он имел в виду, какой из эпизодов прошлого продиктовала ему память.
Последняя запись в тетради фактов была краткой: «Кризис в муниципалитете А...» Только эти четыре слова, и больше ничего, остальное он допишет, когда вопрос будет закрыт. Теперь номарху пришло в голову приложить к тетради номер «Улья». «Я велю подшить это в дело!» — сказал он Фриносу. Да, да, номер нужно сохранить, и потом, когда придет время писать мемуары, достаточно будет заглянуть в газету — и в памяти оживут эти события во всех подробностях.
Красными чернилами номарх поставил над заголовком газеты цифру 138 (под этим номером в тетради фигурировала запись «Кризис в муниципалитете А...», теперь он наверняка не перепутает, что к чему относится) и снова положил тетрадь в ящик стола.
Мемуары так и не были написаны. Обе тетради неизвестно каким образом оказались потом в архивах номархии, а вместе с ними сохранилась и газета «Улей». Номеру 48-49 суждено было стать последним, и этот экземпляр — назовем его «архивным» — единственный, к счастью, уцелевший до наших дней. К счастью — потому что незнакомый с событиями того времени читатель может задать вопрос: а существовал ли «Улей»? И произошла ли на самом деле эта история?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
Номарх не ошибся — в тот день Праксителис Калиманис вышел прогуляться по старым голубовато-серым улицам, прилегавшим к парку Монсури. Эти места он знал хорошо, знал здесь все улочки и закоулки, по ним он хаживал несчетное число раз. В Париже, и особенно в этих его кварталах, растрачивал он когда-то деньги и молодость: и того и другого у него было в избытке. Как бы ни складывались обстоятельства, какие бы неудачи ни сваливались на его голову, здесь, в одном из переулков улицы Алезиа, на втором этаже старинного особняка, его ждала удобная квартира и хороший обед. Мать Телиса регулярно отправляла деньги в Афины своему брату Клавдию, а тот пересылал их в Париж — один денежный перевод Телису на карманные расходы, другой — квартирной хозяйке как плата за комнату и стол. Отца у Телиса не было — доблестный капитан Фрасивулос покончил жизнь самоубийством в походной палатке под Топсином сразу же после того, как наследник престола Константин сказал ему, что в голове у него солома.
Сюда, в этот дом, Телиса привел соотечественник, родом из Триполи, семья которого была в дружбе с Калиманисами. (Молодой «покровитель» Телиса, совсем недавно закончивший образование в Париже, вернулся на родину и уже прошел в парламент, где оказался самым молодым депутатом.) Телису он оставил несколько добрых советов и веселую компанию француженок и французов, которых научил декламировать по-гречески стихи Василиадиса (Телис впервые услышал их з Париже):
Долой философию старцев-чинуш!Долой научной премудрости сушь!Истина одна — прекрасная Она!Все остальное — чушь![9]
Только одному совету своего наставника Телис не последовал — совету избегать соотечественников. Что-то тянуло его к парижским грекам, и в конце концов он имел глупость найти среди них друзей. Друзья сняли квартиры в одном квартале, и вскоре в Афины, а затем и в их родные края стали просачиваться слухи об их «шалостях». Потом эта неосторожность обошлась им довольно дорого, во всяком случае троим, избравшим политическую карьеру. Остальные занялись коммерцией, и репутация не имела для них большого значения, а вот политические мужи не раз выслушали напоминания о парижском периоде их жизни. На свою беду, они оказались в разных политических партиях и потом уже сами чего только не наговорили и не написали друг о друге!
Но в ту далекую пору им жилось замечательно. В Сорбонне они бывали не слишком часто и художественными ценностями Парижа увлекались мало. Наверно, потому, что воздавали богатую дань чувственной стороне жизни. В этом все они преуспели.
Лишь в первые дни после приезда в Париж Телис бегло осмотрел достопримечательности города. С тех пор он больше не проявлял интереса к его памятникам, архитектуре, живописи. Кое-что он слышал от новых своих знакомых (среди них были весьма образованные девушки), однако в его памяти не удержалось почти ничего. Однажды к Телису приехала мать и попросила его показать город. Телис только и сделал, что отвез ее в Сен-Жерменский дворец, и они посмотрели оттуда панораму Парижа и окрестностей, а потом поздним вечером полюбовались ночным городом с Эйфелевой башни. Остальное Телис поручил Жоржетте, дочери квартирной хозяйки.
И все же, если кому-нибудь взбредет в голову перелистать подшивку газеты «Парфенон» за 19... год, он обнаружит там серию весьма интересных, очень хорошо написанных статей, содержащих ряд ценных и оригинальных суждений о художественных сокровищах Парижа, и главным образом о французской живописи. Под этими корреспонденциями стоит подпись «Парис Каллиас» — псевдоним Телиса Калиманиса.
Вышло это примерно так:
Клавдий Феллахос (довольно известный в ту пору «пишущий грек», выступавший едва ли не во всех литературных жанрах, — тот самый дядя Клавдий, который посылал Телису денежные переводы), размышляя о будущности своего племянника, пришел к выводу, что тот не имеет ни склонности, ни надлежащих достоинств для занятий юриспруденцией и тем более — для п о л и т и ч е с к о й д е я т е л ь н о с т и. Лишь искусствоведение, как полагал Феллахос, являлось той областью, где он мог бы проявить себя. Неизвестно, на чем основывал дядя такое убеждение, тем не менее все влияние, которое он имел на свою сестру, мать Телиса, было использовано в этом направлении. Задача, поставленная Клавдием, была нелегка. Чтобы добиться своего, надлежало сломить традиционное честолюбие Калиманисов, фамилия которых постоянно фигурировала в списках депутатов парламента. Мать Телиса давно мечтала увидеть в этих списках имя сына, да и сам Телис не разделял опасений дяди и полагал, что справится с этой миссией вполне успешно. Все, что требовалось для такой карьеры, у него было. И даже больше, чем требовалось. Один диплом — Афинского университета — Телис уже получил, другой — Сорбоннский — ожидал его в ближайшем будущем. Этого, как полагал Телис, было более чем достаточно. Чем он хуже своего приятеля из Триполи, сделавшего блестящую карьеру: через три месяца после избрания в парламент он уже присягал как заместитель министра национальной экономики.
Однако Клавдий умел настаивать и убедил племянника хотя бы ознакомиться с Лувром. Он не сомневался, что сокровища музея тронут юношу гораздо сильнее, чем все письма дяди. «Эти статуи и картины не мертвы, они живут своей особой жизнью, — писал Клавдий племяннику. — Какой-то мудрец говорил: «Перед нами — не мрамор, перед нами — боги», и, вот увидишь, они заговорят, они пробудят в тебе глубочайшее волнение». В заключение письма дядя предсказывал щедрые гонорары и славу: «Даже если ты и станешь в конце концов политиком, эти статьи тебе не помешают» — и выражал надежду, что в самом недалеком будущем увидит на первой странице «Парфенона» первую статью Париса Каллиаса (этот псевдоним придумал ему Клавдий).
Как-то после полудня Телис отправился в Лувр. Это посещение оказалось — увы! — безуспешным. Телис ушел сконфуженным и, пожалуй, даже пристыженным и дня два или три вспоминал о нем с чувством неловкости. Однако именно это неприятное чувство вызвало желание взять реванш: «Пойду снова, осмотрю все залы».
В первых же залах, заставленных саркофагами, сфинксами, сосудами и бесчисленными витринами со статуэтками и украшениями, им вновь овладела растерянность и скука. «Не по мне все это, и причудам Клавдия я потакать не намерен». Однако в первое свое посещение Телис не видел ни Венеры Милосской, ни «Моны Лизы» и решил найти их сейчас: неизвестно, пожелает ли он заглянуть сюда еще.
Отдел античного искусства был закрыт («Весьма знаменательно», — подумал Телис), оставалась «Мона Лиза». Телису объяснили, как к ней пройти. Поднявшись по лестнице, он попал в зал, где на стенах висели картины — пейзажи, огромные полотна художников-баталистов, портреты, натюрморты, обнаженные натуры.
