Михаил Кривич - Из жизни собак и минотавров
– Митя, Митенька, Минечка… Кушай, мой хороший…
Как ни закармливали в роддоме первую леди Крытска, какие царские передачи ни присылал ей вечно занятый, но внимательный к жене Минос, к выписке из роддома у Пасифаи пропало молоко.
– Это коровье вымечко нужно, чтобы такого обжору прокормить, – смеялась она и трепала своего Миню-Минечку по пушистой, как персик, щечке.
А Миня-Минечка громко чмокал губами и басовито гукал: «Гу-у-у…» Есть давай! И ему давали, что называется, от пуза. В наши дни это вообще не проблема, а уж для Миноса Европовича расстарались – самолетом присылали лучшее детское питание «made in Europe». Мине оно пришлось по вкусу.
* * *Что бы там потом ни говорили, лично я не могу понять, как ни акушеры, ни родители не заметили сразу ничего необычного в облике младенца. Ну ладно, Минос видел его только по ночам, да и то мельком. Заглянет в колыбельку, посюсюкает минутку-другую и пошел спать. Но Пасифая, Пасифая, пеленавшая и кормившая своего драгоценного Минечку, как она не разглядела сужающейся от крутого лобика мордочки, розовой мочки носика с широкими ноздрями, скошенного подбородка, оттопыренных ушек? А пушистые щечки только вызывали у нее умиление: волосатенький родился – счастливым будет…
Только, кажется, на десятый день Пасифая почуяла что-то неладное. Она только что искупала Миню и, положив его на разостланные пеленки, присыпала нежные места, чтобы не прели.
– Ой, какие у нас ноженьки… – ворковала счастливая мамаша, – а пипка у нас какая… подрастет – берегитесь, девки! Минечка мой любимый… теленочек мой…
Слово «теленочек» Пасифая произнесла, протирая ваткой личико сына, и вдруг чуткими материнскими пальцами ощутила два затвердения на пушистом лобике.
– Что это у нас такое на лобике? – продолжала ворковать Пасифая, ощупывая головку ребенка. – Что это у нас за шишечки такие? Где их мой Минечка набил, проказник?
По инерции Пасифая еще награждала ребенка ласковыми эпитетами, но тревога уже стучала в ее висках. Теленочек… Теленочек… Боже мой! Как же она, дура, не заметила раньше? Миня и впрямь был похож на новорожденного теленка. Сколько она таких повидала! Сколько раз умилялась розовому шершавому язычку, нежной шелковой шерстке, выпуклому лобику с проклевывавшимися рожками…
Дрожащими руками Пасифая приподняла младенца и, еле удерживая увесистое тельце, стала рассматривать его, словно увидела впервые. Толстенькие розовые ножки и ручки с перетяжками, пухлая круглая попка, барабан-животик с еще не зажившим пупком, широкие плечики… А над ними на короткой крепкой шейке – голова бычка. Белая, как у того, только с темной отметиной на лбу… Кровь отлила от ее лица.
Пасифае хватило сил бережно опустить Миню на пеленки. Лишь после этого она упала на диван и зарыдала. Впрочем, долго предаваться горю ей не пришлось. Миня загудел низким требовательным голосом – позвал к себе. Пасифая напялила ему подгузник, запеленала, дала бутылочку с соской. Он выдул ее до дна, почмокал и засопел.
Не отходя от сына, Пасифая по мобильному позвонила мужу. Ее голос звучал так необычно, что Минос побросал все дела и тут же приехал. Она отвела его в детскую.
В Лондон они вылетели на следующий день. Консилиум состоялся в знаменитом Royal Centre of Obstetrics & Gynaecology. Седовласые профессора, мировые светила, ученейшие педиатры и акушеры-гинекологи, среди которых были даже замечены консультанты из Hospital Сhelsea & Westminster, несколько часов тискали здоровяка Миню, переворачивали его с животика на спинку и обратно, мяли ручки и ножки, а тот себе лыбился во весь рот, пускал пузыри и басовитым гуканьем недвусмысленно намекал, что ему давно пора перекусить. Когда консилиум закончился, Пасифая и Минос впервые услышали страшное слово Minotauros. Это был приговор.
* * *Тут Лев Николаевич абсолютно прав: люди по-разному реагируют на постигшее их семейное несчастье. Другой бы на месте Миноса Европовича замкнулся, ушел в себя, даже дела забросил, а глава крытской администрации, напротив, еще пуще набросился на работу. Не на кабинетную работу, до которой он и в райкомовские времена был не особо охоч, а на живую, в гуще событий, в гуще людей. Все свое время он проводил на строящемся рынке.
А стройка тем временем набирала силу. Приходившие поглазеть крытчане дивились, с какой невиданной быстротой подымаются бетонные стены рынка, как, подгоняя монтажников, сноровисто работают отделочники и сантехники. Минос вникал во все, порой вызывая раздражение Дедалова, вообще совал свой нос куда не след – в дела сугубо архитектурные. Кажется, утвердил проект, так жди терпеливо его реализации. Ан нет, увидел в областном центре гипермаркет со стеклянной нашлепкой сверху, так подавай и ему атриум. И приходилось несчастному Дедалову на ходу перекраивать здание, перерисовывать фасады, изменять конфигурацию несущих стен. Впрочем, проект претерпевал определенные изменения не только по прихоти городского головы. Изделия ЖелБета, и без того не идеального качества, за годы пребывания в пирамиде на заводском дворе начали терять изначальную форму, проще говоря, многие плиты повело. Не выбрасывать же – свое, не чужое. И Дедалов продолжал корежить проект. Появлялись новые галереи и переходы, неожиданные тупички и аппендиксы, ведущие в никуда коридоры и крохотные зальца. Когда последние перегородки были наконец установлены, Дедалов нарисовал по факту внутренний план рынка, пересчитал помещения и пришел в ужас – их оказалось больше тысячи.
А Миносу Европовичу беспорядочная до сумасшествия планировка рынка нравилась. Он бродил по пыльным, еще не покрытым напольной плиткой торговым залам, складам, комнатенкам, то и дело хлопал себя по ляжкам и радостно приговаривал:
– Мест-то, мест сколько! Вот уж будет раздолье черным… И в самой Москве такого рынка нет… Прямо-таки не рынок, а лабиринт…
Не подумайте, кстати, что Минос Европович был ксенофобом или, упаси Господи, расистом. Торговцев с Кавказа, которые вот-вот заполонят Крытский крытый рынок, он называл черными вполне доброжелательно, пожалуй, даже с любовью. Имел он на них очень большие виды.
* * *У Пасифаи не было своей стройки – отдушины, где она могла бы укрыться от постигшей ее беды. И она не отходила от Мини, даже спать перебралась в детскую.
Рутина ухода за младенцем занимала все ее время, но не могла избавить от горьких мыслей. За какие такие грехи ее столь сурово наказал Господь? Ну родился бы ребеночек с заячьей губой или еще каким пороком, нашли бы лучших докторов, прооперировали, выписали бы лучшие лекарства. Да и инвалидом бы оказался, прокормили бы – не старые еще они с Миносом… А тут такая беда! Эти мысли переплетались с другими, не менее горькими, но куда более трезвыми. Пасифая пыталась понять, как же такое вообще могло случиться. Хорошо, рассуждала она, допустим невероятное: из-за какой-то допущенной ею гигиенической небрежности капелька семени Белого попала туда, куда не должна была и не могла попасть. Ну и что из того? Пасифая, с ее пусть не высшим, но каким-никаким биологическим образованием, твердо знала: межвидовое скрещивание невозможно, значит, невозможно для нее и зачатие от Белого. Не корова же она, не буйволица… Невозможно? Но вот же его результат! Можно посмотреть, можно потрогать – только что опять описал пеленки…
И еще мучили ее чисто практические мысли: что люди-то скажут? как спрятать такое дитятко от чужих глаз? в какую школу его отдать, когда подрастет? а захворает – какого врача звать, из детской поликлиники или ветеринара?
Со здоровьем проблем не было. Разве что однажды, высосав литруху европейской молочной смеси, Миня чуточку помаялся животом, но обошлось – пронесло во всех смыслах. Так что вопрос «кого звать, если захворает» пока, слава Богу, не стоял. Но тут же возникла новая пугающая проблема: фантастически раннее развитие ребенка. В полтора месяца от роду Миня встал на ножки. Пасифая оставила его на несколько минут одного, а когда вернулась, он стоял в кроватке, держась за перильца, и весело гыкал прямо в лицо потрясенной матери. Через неделю он уже топал по полу, круша на своем пути все, что плохо стояло. Весил он к тому времени два пуда без малого.
В три месяца Миня заговорил, и сразу же обнаружил изрядный запас слов: мама, Пася, дай, теленочек, Миня-мальчик и Аря – так он называл свою любимицу сестру Ариадну. Отца он видел редко, поэтому имя тот получил последним из домочадцев – папа Ми. Минос Европович был растроган. В нем нежданно-негаданно проснулись отцовские чувства, да что там проснулись – взыграли. Он стал приезжать домой, пока ребенок еще не спал, и, даже не отужинав, принимался возиться с сынишкой, играл с ним, рассказывал на ночь сказку. Пасифая порой даже ревновала к отцу своего ненаглядного Минечку.
А Миня и в самом деле стал в семье ненаглядным – не могли наглядеться на него, надышаться на своего домашнего божка. Так бывает, когда ребенок серьезно болен, но Миня рос здоровяком, упитанным бутусом, ненасытным обжорой, который набирал по семьсот грамм в неделю. Да и забыли, казалось, домашние о его необычности, язык не поворачивается сказать – уродстве. Если в первые недели Пасифая, назвав его теленочком, тут же спохватывалась и хваталась за сердце, то теперь она весело и беззаботно декламировала Мине «идет бычок качается, вздыхает на ходу…». Ариадна играла ему на баяне, а он хлопал в ладоши и смешно, еще не выговаривая «р», напевал «я игаю на гамошке у похожих на виду…»; гимнастка Федра учила его делать стойку, поначалу у него ничего не выходило, и он с хохотом кувыркался на ковре через голову, что получилось у него с первого показа. В общем, это было счастье, которое обычно приносит в дом поздний ребенок. Как тут не вспомнить другую часть мудрой максимы Льва Николаевича – о схожести всех счастливых семей…
