Гертруда Стайн - Кровь на полу в столовой

Гертруда Стайн

Кровь на полу в столовой

Предисловие

За свою долгую жизнь Гертруда Стайн успела проделать путь от безвестности до своеобразной, с оттенком скандальности, славы. Ее превозносили до небес, и над ней же насмехались. Она обзавелась множеством друзей среди творческой аристократии первой половины века и большинство из них растеряла по дороге. Все это время она писала, и известности ей всегда хотелось именно писательской. Вообще-то говоря, она постепенно приучила себя к мысли о том, что в англоязычной литературе XX века она — «единственная».

И только однажды она перестала писать. В 1933-м, в возрасте шестидесяти лет, после выхода в свет «Автобиографии Элис Б. Токлас» она пережила первый настоящий успех. После чего все начало валиться у нее из рук, и оказалось, что она больше не в состоянии написать ни слова.

В истории лета 1933 года — о том, как Гертруда Стайн сбилась с дороги, а потом снова ее нашла — как в капле воды отразилась история всей ее жизни. До конца своих дней она будет потом возвращаться к одной и той же задаче: к попытке написать об этих нескольких месяцах. Но именно самая первая, и самая удачная из попыток позволила ей преодолеть писательский кризис и вступить в самый плодотворный период своего творчества.

Ее единственный детективный роман, «Кровь на полу в столовой», как раз и являет собой хронику тех дней.

«В то лето происходили чудные вещи. Они происходили и не имели никакого отношения ко мне или к письму. Мне так часто хотелось сделать про них историю детективную историю про все что случилось тем летом и вот я опять пытаюсь это сделать».

Биться над этим она начала сразу, как только кончилось лето, в загородном доме в Билиньене, где как раз и происходили все события. Стронуться с мертвой точки ей помог трехдневный визит писателя Уильяма Сибрука, человека весьма нервического, который разделял многие из свойственных Гертруде Стайн навязчивых идей: «Опять оно случилось, по-другому но опять оно случилось».

По прошествии шести кошмарных месяцев, когда она не слышала внутри себя ни единого слова, которое следовало бы доверить бумаге, она снова начала писать. Она вернулась к привычному распорядку, как в старые добрые времена на рю де Флерюс, когда после каждого одинокого бдения на свет появлялось то, что они с Элис Токлас называли «еженощным чудом».

Письмо никогда не было делом ее рук. Это происходило само собой, это было похоже на видения, которые являются испанской святой. Подобное случается с человеком, если он одарен святостью или гениальностью: последние два понятия в личном словаре Стайн были синонимичны и относились к тем редким личностям, которые большую часть времени просиживали в полном ничегонеделании, «ожидая, пока оно случится».

Именно так и обозначался ночной опыт письма: «Оно случилось». А затем, до того, как поднявшееся над горизонтом солнце сможет разрушить чудесный миг, Гертруда Стайн отправлялась в постель и спала до полудня, а то и дольше. А ночной шедевр оставался ждать Элис, которая перепечатает его на машинке: словно жрец, передающий миру темные речения Сивиллы.

Как и многие другие творения Гертруды Стайн, получившийся в итоге детективный роман представляет собой нечто вроде внутреннего монолога: и прошлое, и настоящее, и все, что происходит в голове у автора, слито воедино с тем пространством и тем пейзажем, в которые автор вписан в момент письма. Текст оживает, если мы медленно читаем его вслух, и пытаемся услышать за каждым произнесенным словом тот звучный колоритный голос, который, к счастью, удалось записать во время ее американского тура в 1934 году.

То «продленное настоящее», в котором живет письмо Гертруды Стайн, стирает всякие границы между самим процессом письма и автором в тот момент, когда он наносит слова на бумагу. С) какой бы то ни было выверке написанного или о редактуре не может быть и речи; видение остается таким, каким было явлено автору, со всеми повторами, фальстартами, противоречиями и так далее. Ибо вне зависимости от того, что она пишет в данный момент — оперу, пьесу, детектив или букварь, получается одна и та же вещь, вещь, которую она сама называла «Автобиографией» в полном смысле тех трех корней, составляющих это слово: «сам», «жизнь» и «письмо».

«Ты не видишь преступления. Только не я. Потому что по большому счету живя и умирая, они приходят к выводу, что жизнь вообще такая, и ничего такого, потому что если даже все на свете, то и в этом ничего такого, даже если отрицая. Пожалуйста, попробуй, а».

Именно в романе «Кровь на полу в столовой» Гертруда Стайн впервые начинает использовать слово «каждый», чтобы обозначить себя как повествователя. Она всю жизнь неустанно экспериментировала с парадоксом идентичности, который заключается в том, что всякий человек остается самим собой и при этом от самого себя отличается. Гертруда Стайн внимательно проштудировала еврейский Ветхий Завет и к удивлению своему не обнаружила там ни единого слова о бессмертии человеческой души. При этом о целых нациях, племенах и народах там говорилось так, как если бы они представляли собой цельные и самостоятельные личности. И она решила сделать следующий шаг: рассказать историю всего человечества как историю одного-единственного человека — свою собственную.

Ей уже доводилось писать о себе в третьем лице, в «Автобиографии Элис Б. Токлас», где анонимность автора была принципиальной и радикальной и не раскрывалась вплоть до последнего предложения книги. Вскоре она вышла на следующий, еще более откровенный и провокативный уровень, написав своего рода продолжение первой книги и назвав его «Автобиография Каждого». Со временем этот поиск асексуального эквивалента «Человеку»[1] достигнет абсурдного предела в романе «Ида»: «Каждый знал Иду, а под словом каждый каждый понимает каждый».

Как бы то ни было, именно в «Крови на полу в столовой» она впервые начинает использовать слово «каждый» применительно к себе самой. Те трудности, которые доставляет читателю «Кровь на полу в столовой» происходят не от небрежности, судя по всему, обычной для многих вышедших из-под пера Гертруды Стайн текстов, но от полной, почти одержимой сконцентрированности на самой задаче письма:

«Я могу себе представить как я попытаюсь. Ты скажешь мне опять оно не случилось и я отвечу да конечно оно не случилось и ты будешь видеть сны и я буду видеть сны и ждать весны. Не случилось. Она уснула и оно не случилось. Он будет такой несчастный и оно не случилось. Они будут псы псы и оно не случилось. Заткни еще сорок и оно не случилось. Подготовь закаты и оно не случилось. В конце концов разругай все хлопоты, а толку, оно не случилось. Вот тут-то наконец и успокоюсь, утолмачусь и угомонюсь, я меняю оно не случилось на оно не случилось и на душе становится спокойно. Вот так».

И ты едва ли не физически слышишь звук захлопнутой в сердцах записной книжки: от обиды на этот очевидный парадокс. «Оно не случилось», письмо не вернулось — заявление, которое опровергает само себя в процессе записывания. И на душе у автора становится спокойно.

В журнальной статье под названием «Почему я люблю детективы» Гертруда Стайн излагает теорию о том, что, избавившись от героя — то есть от жертвы — в самом начале, детективный роман отражает манеру чувствовать, специфически присущую двадцатому веку: в отличие от романтического романа, который движется к героической смерти в финале. В этой же статье она рассказывает и о тех проблемах, с которыми столкнулась при написании «Крови на полу в столовой».

«Я попыталась сама написать детектив ну не то чтобы прямо так взять и написать потому что попытка есть пытка но попыталась написать. Название было хорошее он назывался кровь на полу в столовой и как раз об этом там и шла речь но только трупа там не было и расследование велось в широком смысле слова, и все мне было ясно вот только все выходило как-то неестественно и проблема была в том что если это все произошло а это все действительно произошло то тебе приходится смешивать происшедшее с разными другими вещами которые тоже произошли, а ведь роман даже если это роман детективный не должен смешивать то что произошло со всем тем что произошло впоследствии, и в конце-то концов все что действительно произошло само по себе достаточно интересно безо всякого там письма, рассказывай об этом сколько душе угодно только романов никаких не пиши. Но я все-таки взяла и написала, и вышел замечательный такой детектив вот только никто там ничего не расследовал а были одни только разговоры так что по большому счету получился никакой не детектив и я наконец решила что даже несмотря на то что Эдгар Уоллес пишет почти что детективы в которых никто ничего не расследует в общем и в целом у детектива должен быть конец а у моего детектива никакого конца не было».