Грэм Грин - Сила и слава

— Жуйте!

Он откусил, и у него потекли слезы.

— Теперь лучше? — спросила она.

Он слышал топот копыт лошади, осторожно пробирающейся между хижинами.

— Это ужасно, — сказал он и хихикнул.

— Дайте ее мне! — Она спрятала луковицу под платьем: видно, всем женщинам известна эта хитрость.

— Где мой чемоданчик? — спросил он.

— Не до чемоданчика. Ложитесь.

Но не успел он двинуться, как лошадь заслонила дверной проем. Была видна нога в сапоге для верховой езды, латунные части сбруи, надраенные до блеска, рука в перчатке лежала на высокой луке седла.

Мария коснулась рукой священника — самое большое выражение сердечности, какое она когда-либо себе позволяла; проявления нежности были у них под запретом.

Раздался крик:

— Все выходите!

Лошадь забила копытами, и в воздух поднялось облачко ПЫЛИ.

— Выходите, говорю!

Где-то раздался выстрел. Священник вышел из хижины.

Уже светало по-настоящему; перистые облака окрасились по всему небу. Полицейский держал винтовку, направленную вверх. Над дулом висел серый дымок. Неужели это начало конца?

Изо всех хижин деревни неохотно выходили люди. Первыми — дети. Они были любопытными и не боялись. У мужчин и женщин вид был, как у людей, уже осужденных властями: власти никогда не ошибаются. На священника никто из них не взглянул. Они уставились в землю и ждали; только дети глядели на лошадь, словно не было здесь ничего, важнее ее.

— Обыщите дома! — сказал лейтенант.

Время тянулось очень медленно; даже дымок от выстрела висел в воздухе непостижимо долго. Несколько свиней, хрюкая, вышло из хижины, а индюк со злым видом выступил в центр круга, раздув свои пыльные перья и тряся длинным розовым гребнем, свисающим с клюва.

Солдат подошел к лейтенанту и небрежно козырнул:

— Все налицо.

— Ничего подозрительного?

— Ничего.

— Проверьте еще раз.

Время снова остановилось, как сломанные часы. Лейтенант вынул портсигар, поколебался и сунул его обратно. Полицейский опять приблизился и доложил:

— Ничего.

— Внимание! — рявкнул лейтенант. — Слушайте все. Слушайте меня!

Кольцо полицейских вокруг жителей сузилось, сбив их в тесную кучу перед лейтенантом; только дети были оставлены на свободе. Священник увидел свою дочь, стоявшую около лошади лейтенанта; головой она доставала чуть выше его сапога. Она подняла руку и потрогала кожу.

— Я ищу двух людей, — сказал лейтенант. — Один из них гринго, янки, убийца. Вижу, что его здесь нет. Кто его поймает, получит пятьсот песо. Не прозевайте! — Он остановился и обвел их глазами. Священник ощутил, как пристальный взгляд остановился на нем; как и все, он смотрел в землю.

— Другой, — продолжал лейтенант, повысив голос, — священник. Вам известно, что это значит — изменник родины. Каждый, кто прячет его, — тоже изменник.

Их неподвижность приводила его в ярость.

— Вы глупцы, если все еще верите тому, что говорят священники. Им нужны только ваши деньги. Что дал вам Бог? Много ли у вас еды? Едят ли досыта ваши дети? Вместо пищи вам предлагают разговор о небе. Все будет прекрасно, говорят они, после вашей смерти. А я говорю вам: прекрасно будет после их смерти. И вы должны помочь!

Девочка держалась за его сапог. Он взглянул на нее со скрытой нежностью и убежденно сказал:

— Этот ребенок стоит больше, чем папа римский.

Полицейские оперлись на свои винтовки; один из них зевнул; индюк, недовольно шипя, важно прошествовал к хижине.

— Если кто видел этого священника, — сказал лейтенант, — пусть скажет! За него назначена награда в семьсот песо.

Все молчали. Лейтенант дернул поводья и повернул лошадь к ним.

— Нам известно, что он в этом районе. Возможно, вы не знаете, что случилось с человеком из Консепсьона?

Одна из женщин заплакала.

— Подходите друг за другом, — сказал лейтенант, — и называйте свои имена. Нет, нет, не женщины — мужчины.

Они нехотя подходили, и он спрашивал их: Как зовут? Чем занимаешься? Женат? Кто жена? Знаешь что о священнике? Уже только один человек отделял священника от лошадиной морды. Он автоматически повторял про себя покаянную молитву:

— «…мои грехи, ибо ими я распял любящего меня Спасителя, но более всего ими я оскорбил… — Он стоял один перед лейтенантом. — Твердо решаюсь никогда больше не оскорблять Тебя…» — Он каялся одними словами, только потому, что следовало приготовиться к смерти; так делают завещание — на всякий случай.

— Имя?

Ему пришло на ум имя человека из Консепсьона, и он сказал:

— Монтес.

— Видел когда-нибудь священника?

— Нет.

— Чем занимаешься?

— У меня участок земли.

— Женат?

— Да.

— Кто жена?

Внезапно вмешалась Мария:

— Это я. Что вы задаете так много вопросов? Вам что, кажется, что он похож на священника?

Лейтенант вглядывался во что-то, лежащее на луке седла, в какую-то старую фотографию.

— Покажи руки, — сказал он.

Священник протянул руки. Они были мозолистые, как у крестьянина. Вдруг лейтенант наклонился с седла и принюхался. Среди крестьян воцарилась полная тишина, тишина опасная, потому что могла выдать лейтенанту их страх. Он всмотрелся в худое заросшее лицо и опять взглянул на фото.

— Так, — сказал он. — Следующий.

А потом, когда священник отходил, задержал его:

— Погоди.

Он положил руку на голову Бригитты и легонько потеребил ее жесткие черные волосы.

— Посмотри! Ты в деревне всех знаешь?

— Да, — ответила она.

— Кто этот человек, как его зовут?

— Не знаю.

— Не знаешь? — Лейтенант затаил дыхание. — Он не здешний?

Мария крикнула:

— Этот ребенок не знает и собственного имени. Спросите, кто ее отец.

— Кто твой отец?

Девочка смотрела на лейтенанта, а потом перевела понимающий взгляд на священника.

— «Каюсь и молюсь, отпусти все мои грехи…» — повторял он про себя, скрестив указательный и средний пальцы, чтобы пронесло.

— Это он, вот, — сказала девочка.

— Хорошо. Следующий!

Допрос продолжался: Имя? Работа? Женат? — пока солнце всходило над лесом. Священник стоял, прижав руки к груди, — смерть снова отсрочена. Он чувствовал сильнейшее искушение броситься к лейтенанту и заявить: «Я тот, кого вы ищете!» Быть может, его расстреляют сразу. Обманчивый призрак покоя манил его. Далеко в небе за ними следил гриф; с такой высоты люди должны были казаться двумя стаями хищников, готовыми в любую минуту броситься друг на друга; и гриф — маленькое черное пятнышко — ждал падали. Смерть не была концом страданий; вера в покой была своего рода ересью.

Последний человек дал показания.

— Значит, никто не хочет помочь? — спросил лейтенант. Они стояли безмолвно у полусгнившей эстрады.

— Вы слышали, что произошло в Консепсьоне? Я взял там заложника… и когда выяснилось, что священник был в окрестностях, я расстрелял заложника у первого же дерева. Я узнал о священнике, потому что всегда найдется человек, который выдаст. Может быть, он любил жену заложника и хотел убрать его с дороги. Входить в причины — не мое дело. Я только знаю, что потом в Консепсьоне мы нашли вино. Может, и в вашей деревне есть человек, который хочет получить ваш участок земли или корову? Тогда лучше заговорить теперь, потому что здесь я тоже собираюсь взять заложника. — Он остановился, а потом добавил: — Даже говорить не надо, если он здесь, среди вас. Просто взгляните на него. Тогда никто не узнает, кто его выдал. Он и сам не узнает, если вы боитесь его проклятий. Итак… даю вам последний шанс.

Священник смотрел в землю. Он не собирался усложнять дело тому, кто его выдаст.

— Так… — сказал лейтенант. — Тогда я буду выбирать заложника. Вы сами этого добились.

Он сидел на лошади, наблюдая за ними. Один из полицейских прислонил винтовку к эстраде и поправил обмотку. Жители деревни все еще не поднимали глаз: каждый боялся встретиться взглядом с лейтенантом.

— Почему вы мне не доверяете? — внезапно закричал он. — Я никому из вас не желаю смерти. В моих глазах — можете вы это понять? — вы гораздо ценнее священника! Я хочу дать вам, — он сделал жест рукой, бесполезный, потому что никто на него не глядел, — дать вам все! — И добавил глухим голосом: — Ты. Вот ты. Я заберу тебя.

Одна из женщин пронзительно закричала:

— Это мой сын. Мигель. Вы не должны забирать моего сына!

— Здесь каждый мужчина — чей-то муж или сын, — глухо сказал лейтенант. — Я это знаю.

Священник стоял молча, так сильно стиснув руки, что суставы его пальцев побелели… Он чувствовал, как вокруг возникает ненависть. Ведь он не был ничьим мужем, ничьим сыном.