Грэм Грин - Сила и слава
— Я лягу спать, когда вы уйдете.
За лесом угасал свет, и длинные тени деревьев протянулись к двери. Он лег на кровать, а женщина принялась хлопотать где-то поблизости: он мог слышать, как она раскапывает земляной пол. Уснуть он не смог. Не велит ли теперь долг бежать? Он столько раз пытался, но всякий раз ему не давали… а теперь они хотят, чтобы он уехал. Никто не остановит его, говоря, что больна женщина или умирает мужчина. Теперь он сам был точно болезнь.
— Мария! — окликнул он. — Мария, ты что делаешь?
— Я припасла немного бренди для вас.
«Если я уеду, — подумал он, — я встречусь с другими священниками, исповедуюсь, почувствую раскаяние и получу отпущение грехов; для меня снова откроется вечная жизнь. Церковь учила, что для каждого первый долг — спасение собственной души». Несложные мысли об аде и рае шевелились в его мозгу; жизнь без книг, без общения с образованными людьми выветрила из его памяти все, кроме простейших понятий об этой тайне.
— Вот, — сказала женщина. Она принесла пузырек из-под лекарства, в который было налито спиртное.
Если он покинет их, они будут вне опасности и избавятся от такого дурного примера, как он. Он был единственным священником, которого знали дети; от него они получают представление о вере. И все же он дает им Божественное Причастие. Если же он уйдет, Бог словно перестанет существовать для всего этого пространства — от моря до гор. Разве не его долг остаться, даже если его презирают, даже если из-за него их убьют? Даже если его пример служит соблазном? Его подавляла безмерность этой проблемы; он лежал, закрыв глаза руками; на всей этой широкой заболоченной равнине не было ни единого человека, к которому он мог бы обратиться за советом. Он поднес к губам бренди.
— А Бригитта… здорова? — смущенно спросил он.
— Вы ее нынче видели.
— Не может быть! — Он был не в силах поверить, что не узнал ее. Вот что значит легкомысленное отношение к смертному греху; совершать подобное, а потом даже не узнать…
— Да, она там была. — Мария подошла к двери и позвала:
— Бригитта, Бригитта!
Священник повернулся на кровати и смотрел, как из мира страха и порока входит она — маленькое, злобное дитя, которое смеялось над ним.
— Иди поговори с отцом, — сказала Мария, — иди сюда.
Он попытался спрятать бренди, но было некуда… Он попробовал прикрыть его руками и смотрел на девочку, потрясенный могуществом земной любви.
— Она выучила катехизис, — сказала Мария, — но не хочет отвечать…
Девочка стояла и с презрением проницательно смотрела на него. Она была зачата без любви: только страх, отчаяние, полбутылки бренди и чувство одиночества заставили его совершить этот проступок, который ужасал его; а результатом была эта робкая, стыдливая, неодолимая любовь.
— Почему же? Почему бы тебе не ответить катехизис? — спросил он, украдкой поглядывая на нее, избегая ее пристального взгляда и чувствуя, что его сердце колотится с перебоями, словно старый мотор, в отчаянном желании уберечь ее от всего.
— А зачем?
— Бог этого хочет.
— Почем вы знаете?
Он ощутил великое бремя ответственности, неотличимое от любви. «Должно быть, — подумал он, — это чувствуют все родители: вот так и идут по жизни простые люди, в страхе складывая руки, прося избавить от страдания… Именно от ответственности мы убегаем, пытаясь отделаться ничтожным жестом».
Разумеется, он годами нес ответственность за души, но то было другое… то было легче. Можно доверять Богу, надеясь на Его прощение, но нельзя доверять оспе, голоду, мужчинам…
— Родная моя! — сказал он, сжимая бутылку с бренди.
Он крестил дочь, когда был здесь в последний раз: она была похожа на тряпичную куклу, со сморщенным старческим личиком, — казалось, долго она не протянет… Он не ощущал ничего, кроме горечи: даже стыдиться было трудно там, где его никто не осуждал. Он был единственным священником, известным большинству из них — от него они получали представление о священстве. Все, даже эти женщины.
— Вы гринго?
— Какой гринго?
— Глупая тварь, — сказала женщина. — Она говорит так, потому что полиция искала тут одного человека.
Странно было слышать, что, кроме него, им нужен еще кто-то.
— А что он сделал?
— Он янки. Убил несколько человек на севере.
— А почему его ищут здесь?
— Они думают, он подался в Кинтана Ру, на каучуковые плантации.
Этим кончали многие мексиканские преступники. Работая на плантациях, можно хорошо заработать, и никому до вас не было дела.
— Вы гринго? — повторила девочка.
— Разве я похож на убийцу?
— Не знаю.
Если он покинет штат, придется бросить и ее, оставить на произвол судьбы. Он робко спросил:
— Нельзя ли мне побыть здесь несколько дней?
— Это слишком опасно, отец.
Он поймал выражение глаз ребенка, которое его испугало — ему опять показалось, что перед ним преждевременно повзрослевшая женщина, у которой свои расчеты и которая слишком много познала. Словно это смотрел на него его собственный нераскаянный грех. Он попробовал наладить с ней контакт — не с женщиной, а с ребенком — и спросил:
— Милая, расскажи мне, в какие игры ты играешь…
Девочка хихикнула. Он быстро отвернулся и стал смотреть на потолок, где ползал паук. Он вспомнил поговорку, она всплыла из глубины его детства, ее употреблял отец: «Лучший запах — запах хлеба, лучшая приправа — соль. Лучшая любовь — детская». Его-то детство было счастливым. Омрачало лишь то, что он чрезмерно боялся бедности, ненавидел ее, словно преступление; он верил, что, став священником, будет богатым и уважаемым — это называлось «иметь призвание». Он думал: какой долгий путь проходит человек, от первого детского волчка до этой постели, где он лежит, сжимая в руках бутылку с бренди. А для Бога это одно мгновение. От первого смертного греха до хихиканья этого ребенка проходит время, равное мгновению ока. Он протянул руку, словно силой хотел вытащить девочку из чего-то и не мог. Мужчина или женщина, которым предстоит развратить ее окончательно, может, еще не родились на свет: как мог он оградить ее от того, что не существует?
Она отскочила и показала ему язык.
— Вот чертовка! — сказала женщина и замахнулась.
— Не надо, — сказал священник. — Не надо. — Он с трудом сел. — Не смей…
— Я ее мать.
— Мы не имеем никакого права.
Он повернулся к девочке:
— Если бы только у меня были карты, я показал бы тебе пару фокусов. Ты могла бы научить своих друзей…
Он никогда не знал, как говорить с детьми, разве что с амвона. Она вызывающе смотрела на него.
— Ты умеешь посылать сигналы стуком: тире, точка, тире?
— Вы что, отец? — воскликнула женщина.
— Это детская игра, я знаю. — Он спросил у девочки: — Ты с кем-нибудь дружишь?
Она вдруг снова понимающе засмеялась. Семилетнее существо напоминало карлицу: уродливая зрелость таилась в нем.
— Пошла прочь, — сказала женщина. — Пошла, а то я тебе покажу.
Та сделала последний грубый, непристойный жест и ушла. Для него, быть может, навеки. С теми, кого любишь, не всегда прощаешься у смертного ложа, неторопливо, кадя ладаном.
— В самом деле, — сказал он, — чему мы можем ее научить?
Он думал о том, что умрет, а ее жизнь будет продолжаться; быть может, его муки ада и будут состоять в том, что ему придется следить, как она с годами постепенно катится вниз, навстречу ему, зараженная его недугом, будто туберкулезом. Он лежал на постели, отвернувшись от меркнущего света. Казалось, он спит, но сна не было. Женщина возилась по хозяйству, а когда солнце село, появились москиты, стремящиеся точно к своей цели, как ножи, которые бросают матросы.
— Повесить сетку, отец?
— Нет, это не важно.
За последние десять лет у него было больше приступов лихорадки, чем он мог сосчитать; его это больше не тревожило: приступы начинались и проходили, а он не обращал внимания — они были частью его жизни.
Вскоре Мария вышла из хижины; он слышал, как она болтает с кем-то на улице. Ее уклончивость удивляла и приносила некоторое облегчение; однажды, семь лет назад, в течение пяти минут они были любовниками — если только можно назвать этим словом их отношения, при которых она ни разу не назвала его по имени; для нее это просто эпизод, царапина, которая быстро заживает на здоровом теле. Она даже гордилась тем, что была женщиной священника. Только он один унес рану, словно вокруг все вымерло.
* * *Было темно: никаких признаков утренней зари. Десятка два людей сидели на земляном полу в самой просторной из хижин; он говорил проповедь; лиц их он не мог различить. Дым от свечи на ящике поднимался прямо вверх — дверь заперли, и воздух был неподвижен. Он говорил о Небе, стоя между людьми и свечами, в оборванных крестьянских штанах и рваной рубахе. Они вздыхали и беспокойно ерзали; он знал: им хотелось, чтобы литургия кончилась поскорее. Они разбудили его очень рано из-за слухов о полиции… Он говорил:
